О нем стали говорить и писать и на заводе, и в городе, его поощряли, премировали, награждали. Ко всему этому он относился равнодушно и принимал все как соблюдение принятого порядка. Его настойчиво приобщали к партийной организации, к участию в профсоюзной работе, но он от всего отмахнулся с раздражением, как от посягательств на свободу и независимость его личности.
Вообще, Петр Золотарев не осознавал того, что, защищая свободу и независимость своей личности, он отворачивался от существования некоего Родителя или Родительницы, которые постоянно, незаметно, исподволь опекали его, заменив собою кровных родителей, и все, что ему предоставлялось, и чем он без физических и умственных усилий пользовался, он тоже не замечал, как естественную среду обитания. Зато замечались мелкие обиды, требования необходимых к исполнению правил поведения. И опять же не замечалась самое важное — предоставление всего потребного для здоровой жизнедеятельности и формирования той же независимой личности. Он не понимал, что здоровая, свободная его личность могла вырасти только в свободном окружающем мире, в разумно построенном обществе не на основе стихийности действия неуправляемых сил, а на основе разумной, организованной воли.
Петр до последнего времени, пока не стукнули рыночные реформы, считал, что все, что по отношению к нему и для него есть, так и должно быть. А о свободной, с постоянно обеспеченным достатком жизни ему как-то и не думалось, откуда оно все приходит, и как оно все получается. А когда все, что тебе необходимо, еще и защищено, и незыблемо, то и вся твоя жизнь защищена со всем своим сегодняшним и будущим. Так-то и жил он, как в птичьем полете.
Он не думал, что отсюда и проистекает свобода и самостоятельность личности и та его оригинальность, которую он ревностно защищал и оберегал для себя. Он не задумывался над тем, что какой-то Родитель, после гибели отца и матери, не дал ему остаться беспризорным на улице, а дал кров и обеспеченность, окружил заботой, вырастил и обучил, подрастил до совершеннолетия, вооружил трудовой профессией и дальше дал ему целый завод, вручил, как оружие, новейший совершеннейший станок, окружил вниманием, уважением и почетом. А когда все это имеешь, то можно и почувствовать себя свободным, можно и ограждать свою личность от всякой организации и партии.
Перед одним только не устоял и сдал независимость своей гордой личности перед любовью. Любовь неожиданно и неотразимо поразила его мгновенно, заставила сжаться его непокорное сердце и закружила вольную голову.
Однажды старший мастер цеха подвел к нему девушку, стройную, выше среднего роста, со спокойным выражением лица, неотразимо красивого, как он отметил первым взглядом.
— Вот — конструкторское бюро обращается с просьбой сделать экспериментальный образец хитрой штуковины, — показал мастер на трубку кальки, которую держала девушка. — А кроме тебя так, как конструктора придумали, с этой вещью никто и не справится, — и для верности добавил:
— Я посмотрел — твоих рук это дело, а что потребуется для этого, — скажешь.
Мастер ушел, а девушка внимательно взглянула на Петра и протянула руку для знакомства:
— Татьяна Куликова, инженер-конструктор, или просто Таня, — и улыбнулась робкой, но милой, притягательной улыбкой, а подведенные с синевой, большие глаза смотрели с добродушной открытостью и доверчивостью.
Петр посмотрел в эти доверчивые выразительные глаза, раз и другой и вдруг почувствовал, что не в силах от них оторваться, что сердце его сперва замерло, потом отчаянно заколотилось.
— Покажите мне ваш чертеж, — проговорил он с легкой ворчливостью знающего специалиста, но за ворчливостью скрывались смущение и покорность перед девушкой.
Он долго рассматривал чертеж, а она стояла рядом, готовая к пояснениям. Но он молчал, не зная, зачем затягивал изучение чертежа, уже понятого и интересного, молчал оттого, что боялся на нее посмотреть и выдать свою смущенность и полную безоружность перед этой Татьяной Куликовой, инженером-конструктором, перед просто Таней. Наконец, он собрался с духом, поднял на нее глаза и сказал:
— Что ж, попробуем… вместе с вами, конечно, — пообещал он с некоторым условием, а хотел сказать совсем иное, сказать, что нет лучше девичьей прелести, когда на прелестном с розоватыми щеками лице светятся синие выразительные глаза, да еще под густыми ресницами-хлопушками.