А у себя дома свою мотивацию к труду он чувствовал в общественном строе жизни, в движении своей души, в ее ответе на права к свободе труда, на заботу о нем, в сознательном понимании общественного значения его труда и в понимании того, что его труд есть вклад в общее движение всего народа к большой цели.
Но реформы продвигались. Реформы для того и есть, чтобы их кто-то продвигал, и дело дошло до того, что стали ломать сначала судьбу завода, а затем и судьбу рабочих, а за этим встала и судьба государства и всего народа. И душа Петра заметалась. Поначалу он еще не чувствовал, что нависла угроза над свободой его личности и над свободой рабочего люда вообще. А Татьяна говорила ему, что так оно и есть, что приходит конец не только свободе его личности, но всякой свободе, в том числе конец свободе его совести.
Он долго еще не верил этому и горячо разубеждал Татьяну, говорил, что она ошибается, хотя и видел, что реформы идут не от рабочих, а мимо рабочих, а рабочих только заставляют признать и принять эти чужие реформы, чем, по сути, гнут рабочих людей к земле, а оттуда, из прижатого состояния, нельзя все и рассмотреть.
Затем с реформами пришло то, чего он меньше всего ожидал — все чаще стала появляться ненужность его труда, а, значит, и он становился ненужным со своим высоким мастерством. О классном мастере вспоминали только товарищи, да еще напоминал о том его портрет на заводской Доске почета, что пока еще стояла на аллее к главной проходной.
С этим его душевным смятением совпал непонятный, ужасный разлом на куски Союза, причем сразу, заодно — и Союза, — и Советского, и Социалистического, и Республиканского. Татьяна приложила большие усилия, чтобы привести после всего этого душевное состояние мужа к равновесию.
А события раскручивались своим чередом одно за другим: вдруг выпорхнули ваучеры, и мотыльковая ваучерная метелица опять вызвала у него недоумение. Татьяна доказывала, что это очередной идиотский обман народа, но он по наивности и по честности своей не верил, что правительство может пойти на такой нечестный обман сразу всего народа. Он все еще считал правительство народным. Он присматривался, куда полетят ваучеры, убеждая себя, что его ваучер — все же ценный документ, определивший его долю в прошлом общественном труде, и отнес все семейные ваучеры в заводскую складчину, а для подтверждения своей доли в заводской складчине и принес домой шестнадцать акций на семью.
Потом он увидел множество заводских акций на базарном торге, в руках фондовых скупщиков и открыл для себя, что разделенный по ваучерам его завод вынесен на дикий рынок, на базарную толкучку в виде акций по существу для обмена на хлеб. И тут он понял: распродается мелкими частями не только завод, не только прошлый труд отцов, но и его нынешний и будущий труд, а тот, кто скупит акции обходным или прямым путем, тот и станет владельцем его труда на всю его жизнь вперед, и труда инженера Золотаревой Татьяны, и труда их детей.
Но необычному своему прозрению он не придал особого значения, должно быть, потому что не верил, что может такое случиться в его стране с его рабочим классом, к которому он принадлежал, и спокойно, отстраненно наблюдал зудящее, серое комариное кружение вокруг процесса приватизации. В этой летучей коловерти рядом с житейской озабоченностью он не заметил, как с завода был выдворен комитет народного контроля, а затем насильственно вытолкнута за ворота завода и компарторганизация, а те ее члены, что остались на рабочих местах стали вести себя настороженно и предупредительно. Татьяна по этому поводу всплакнула, говоря, что за этим наступит темный период в жизни советских рабочих людей. Петр ласково разубеждал жену, уверяя, что рабочим людям ничего не грозит, так как им вроде бы терять нечего, но говорил он такое для успокоения Тани, а сам, может быть, впервые, чувствовал, что говорит неправду и жене, и себе, и за этой неправдой рисовалась какая-то всенародная потеря. Вообще-то все переломы, разломы, перестроечные потрясения в общественной жизни не внесли перемен в их любовь и в семейные отношения, напротив, они даже сблизили супругов, как сближают людей несчастья.
В их любви прибавилось больше бережливости и нежности, любовной крепости, взаимного понимания и терпимости. А жизнь все больше наполнялась трудностями, но любовь их крепла, приобретала нежную осторожность и заботливость, это даже дети заметили и стали более послушными и озабоченными.
Между тем их завод стало лихорадочно трясти. За лихорадкой производства пошли и потери для рабочих, и такие потери, какие не представлялись в советское время. О законности отношений к рабочему человеку и говорить перестали. У рабочих просто-напросто отобрали права хозяина и превратили в бесправных наемных работников, совершенно беззащитных на производстве и никому ненужных за воротами завода.