ГЛАВА 3
Командир Кавказской туземной{36} конной дивизии в раздражении ходил взад-вперед по комнате, время от времени вглядываясь в портрет императора Николая Второго, и генералу казалось, что глаза на портрете неотрывно следят за ним.
«Но в чем же моя вина?! Вот и портрет твой я не снял, как это сделали другие, предавшие тебя! Скажи же, что я должен сделать? Что предпринять?! Теперь не только русские мужики, но и дикие горцы взбунтовались. Людей не пугают даже виселицы! Армия заражена чумой!.. Чем, чем могу я вытравить эту чуму?!»
Генерал застыл перед портретом, сверля его взглядом, и вдруг почувствовал, что глаза самодержца одобряюще потеплели.
— Нет… слава богу, он доверяет мне! Я знаю, что надо делать! Беспощадно расправляться с бунтовщиками! Каленым железом выжечь их мятежный дух!.. — сказал себе генерал и снова стал ходить из угла в угол по комнате.
Пушечные выстрелы доносились до здания, где расположился штаб дивизии.
«Так… значит, не удается сдержать натиск врага, — снова закипел злобой генерал. — Странно, ведь до самого последнего времени солдаты моей дивизии отличались особой храбростью, из всех боев, самых трудных выходили с победой. Вот они, эти победы! — мои кресты и медали. Так что же случилось, черт возьми?! Что сделалось с моими солдатами? Ну, положим, свергли царя, но ведь осталась же власть, ведь есть князь Львов и Керенский!..» — с досадой думал генерал.
Дверь отворилась, вошел адъютант.
— Привели. Ваше превос…ходительство! — взяв под козырек, доложил он.
— Введите арестованного!
Перед генералом предстал высокий, стройный горец с мужественным лицом. Не отдавая чести, он молча остановился у входа.
— Из какой сотни? — жестко спросил генерал.
— Из карачаевской сотни! — четко ответил арестованный.
— Как звать?
— Касым.
— Чем занимался до войны?
— Изучал окровавленные стены царской тюрьмы, господин генерал.
— Гм… гм… А туда попал, наверное, за такой же проступок, какой совершил вчера?
— Да, я совершил тяжкое преступление: полюбил дочь князя Бийсолтана.
— Хватит!.. Не распускай язык! Лучше скажи, почему отказался идти в атаку?! Почему забыл о присяге? — яростно закричал генерал.
— Я ничего не забыл, господин генерал, — сказал Касым, взглянув на портрет царя.
— Дикий кабан, как ты говоришь?!
Генерал хватался то за револьвер, то за сердце, — он плохо владел собой. А Касым стоял все так же спокойно, лишь глаза его сверкали из-под густых черных бровей.
Генерал не мог принять окончательного решения. «Если я его расстреляю, — думал он, — в дивизии усилятся волнения, а если оставлю в живых, к нему могут присоединиться другие солдаты!.. Ведь вчера, когда он отказался идти в атаку, некоторые последовали его примеру, а те, которые не посмели отказаться, пошли с большой неохотой. И странно… этот парень до вчерашнего случая за отвагу, проявленную в боях, получил Георгиевский крест и чин вахмистра!.. Непостижимо!»
— Говори, сукин сын, почему отказался идти в атаку? — генерал остановился перед Касымом.
— Не пошел, потому что не хотел, — глядя в окно и пристально следя за движениями часового, нехотя ответил Касым.
— Скотина! Ну, погоди, я устрою тебе собачью смерть!.. — истерично выкрикнул генерал.
Касым едва заметно улыбнулся уголками своих тонких губ.
— Надо было тебя, как собаку, пристрелить на месте!..
— Еще по поздно! — тем же безразличным тоном ответил Касым.
— Да как ты смеешь, скотина, как ты говоришь с генералом?! Понимаешь ли ты это?
— Знаю я, что лучше всего молчать, когда с тобой говорит генерал. Но одно я не могу понять, ради чего и ради кого вы гоните людей на бойню, как баранов!.. — медленно ответил Касым. Он знал, что в эти часы должна меняться караульная служба, и с нетерпением ждал этих минут. Часового сейчас должен сменить его друг, осетин Харитон.
«Но где же он? Где?.. Неужели не удастся!» — с замиранием сердца думал Касым.
А генерал, готовый на месте расстрелять упрямого арестанта, с трудом подавляя это желание, примиренно заговорил:
— Я немного погорячился… что делать, на войне это бывает, но думаю все-таки, что солдат и генерал всегда поймут друг друга, потому что оба они — солдаты и одинаково служат отечеству.
— Конечно, и одинаково живут хорошо, — с усмешкой заметил Касым.
Но генерал сделал вид, что не слышал этих слов, и еще мягче продолжал:
— Ты — храбрый горец, я знаю, что ты не уронишь честь солдата и пойдешь за отечество в огонь и в воду.