— Иди в дизельную. Чего сопли распустил здесь? — подошел он к Андрею.
— Уйди!
— Я уйду сейчас! Я так уйду! А ну пошел! — рванул он Андрейку так, что тот не вошел, влетел в дизельную.
— Ты говоришь — я вор! Да? Ну, вор! Да только не забывай — бывший! И я у чужих воровал! Но не у своих, как ты!
— Я у своих ворую? — опешил парень.
— Не деньги, как я! Здоровье! Деньги нажить, заработать можно. А ты воруешь то, что ничем не приобретешь. Ты не просто вор! Ты становишься душегубом! Убийцей! И не кого-нибудь, а собственной матери! А это — похуже любого воровства!
— Ты мою мать не трожь!
— Заткнись, поганец! Ее, кроме тебя, никто в могилу не сводит. Была война! Теперь ты! Негодяй! Паршивец!
— Тебе какое дело?
— Мне? Да я тебе, паскудину, душу вытряхну, если ты мать свою гробить начнешь.
— О своей заботься.
— Если бы она у меня была! Да только умерла она, когда я еще ходить не начал. Отец, как и у тебя, погиб. Только в гражданку. С дедом я рос. А матери не помню. Совсем не помню ее. Если бы она у меня была. Эх ты! Я б жизнь свою отдал, чтобы она жила. Моя мать. Я в детстве все пытался вспомнить ее и не смог. Все звал ее. Но она не слышала. Я замерзал в кровати и искал ее, чтоб согреться.
Я был мал. Я рисовал ее. Такою, какой представлял по рассказам деда. В лесу я блудил не раз. Звал не деда — ее! Болел — к ней обращался! Но ее не было! Нет!
Андрейка с удивлением смотрел на Гирю, таким он его никогда не видел.
— У меня не было игрушек в детстве. Была одна. Старый дедов носок набитый паклей. его матерью звал. Нарисовал углем глаза, нос, рот. И прятал от деда. От чужих глаз. Я ей рассказывал все. И жаловался. И просил у нее поесть. Ее укрывал одеялом, чтоб не замерзла. Сам себе придумал мать. И грелся. Душою. Да разве тебе это понять! Ведь только она могла уберечь меня от беды. Сердцем, руками своими. У игрушки этого не было! Да и детство прошло. А ты живую мать не ценишь! Ты, не знавший горя, другим его причиняешь! А за что? Тебя разве били чужие люди! У тебя отнимали хлеб? Ты кого отталкиваешь? Чьи руки? А ты имеешь на это право? Так кто из нас больший вор и негодяй. Кто преступник?
Андрей сидел тихо, молча, смотрел в пол.
— Я за свою жизнь, пусть и поганой она была, никогда не сделал зла тому, кто мне добра хотел. А деду не только плохого слова за все годы не сказал, даже помыслом худым не обидел. А мать… Да что там. В лагерях, где все дерьмо в одну кучу было собрано, слово это было свято. Для всех! Понял? Даже там! Где все человеческое давно потеряно. А ты!
— Да я ей ничего плохого не сделал.
— А почему хамом стал?
— Я тебе не обязан отчитываться! — вспылил Андрей.
— Себе отчитаешься. Но только смотри, чтоб поздно не было.
Андрей сник. Сидел в углу стола. Молчал. Семен курил, отвернувшись от парня.
— Ты когда-нибудь любил? — спросил неожиданно Андрей. Гиря даже спиной вздрогнул от неожиданности. Растерялся. Ответил честно:
— Нет.
— Да. Вот я слышал, что без этого человек впустую прожил, — сказал Андрей.
— Хм. Кто это тебе натрепался?
— Все так говорят.
— Ерунда! Как это впустую? Вот, положим, на войне, я тоже слышал, гибли парни. Без любви. Так что зря жили?
— Они — особый случай.
— А в лагерях сколько таких, кто про любовь эту ничего не знал.
— Эти сами виноваты.
— Ишь ты! Виноваты! Много понимаешь!
— А я вот полюбил, — сказал Андрей.
— Что?! — Семен подскочил, словно ему кто-то исподтишка нож и бок воткнул. — Ты что сказал?
— А что? — вжался в угол Андрей.
— Покуда техникум не закончишь, чтоб я от тебя не слышал этих глупостей!
— Почему глупостей? — удивился Андрей.
— А и верно! Разве себе прикажешь? — остановился Гиря среди дизельной задумчиво — Кто хоть она?
— Практикантка. На агронома учится.
— Из-за нее с матерью нелады?
— Да. Тоже говорит — глупости, рано, молод. На ноги встань. А я люблю.
— Надолго эта практикантка к нам?
— В совхозе еще два месяца будет.
— Ну, а дальше, что решил? — глянул Семен на Андрея.
— Учиться поеду. Туда же, где она.
— А мать как? Одну оставишь?
— Ну все равно же, не сидеть мне около нее всю жизнь.
— И то верно. Да только приглядись ты еще к ней. К той. Хотя
о чем я. Слыхал я, что у влюбленных глаз нет, слепые они. И разума у них не бывает. Покуда по любови заморозки не ударят, друг на друга не надышатся. А вот мороз не все терпят. А жизнь — она такая. Не все солнышко дарит. Случаются и метели. Коль любят — руки никакой ветер не порвет. А если все только показалось — оба могут погибнуть.
— Что ты хочешь сказать?
— Спросить хочу. Вот ты ее любишь, а она тебя? Она за тобой поедет? Бросит вот так, как ты, свою мать?
— Она же девушка, слабая. Разве можно от нее такое требовать?
— А почему бы и нет? Девушкой она сколько будет? А женой? Всю жизнь. Нельзя требовать? Можно! Нужно! И именно теперь, покуда еще хомут на шею не надел!
— Ладно. Все с советами. И ты тоже. Как и они. Все вы одинаковы, — отвернулся Андрей.
— Смотри сам. В этом деле тебе никто не поможет. Однако знай, мать беречь надо. Пусть ее тебе никто не заслоняет. Плоха та любовь, что матери горе приносит. Не в радость она. Никому. Да и любовь ли это, — хмыкнул Гиря и собрался уходить.
— Ты торопишься — спросил Андрей.
— Нет. А что?
— Побудь здесь.
— Зачем?
— Просто.
Семен сел на прежнее место. Курил.
— А знаешь, у бабки Тани сын сыскался, — сказал Андрей тихо.
— Как это?
— Так. Он в особом госпитале лежал. Слепой он. Совсем. Но жив. Самый старший. Она за ним скоро поедет.
— Хорошо хоть жив. То-то радость бабке.
— Может и мой отец найдется, — вздохнул парень.
— Эх, Андрейка, хорошо бы было. Да не всем везет.
— Бабка Таня тоже так говорила. Всех считала погибшими. А вчера письмо получила. От медсестры. Жив. И еще. На Панкратова два раза похоронка приходила. А в третий раз он сам пришел. Живой. Хоть и калека.
— Он не калека. Он инвалид. Калека тот — у кого душа от рожденья горбатая. Ее не вылечишь. Протез не вставишь. Это не от войны. От себя.
Андрей нахмурился. Замолчал. Понял, о ком сказал Семен. А тот, побыв еще немного, ушел.
Шли дни. Неласковое, дождливое лето сменилось холодной осенью. Ничто не изменилось в селе. Разве только в жизни бабки Тани. Сына привезла. Тот и впрямь ничего не видел. И старушка не отходила от него. Семен иногда заходил к ней. Помогал по старой памяти. Но и это было редко. Чаще он сидел дома. Один. Или работал в дизельной.
Этой осенью Андрей уехал учиться в техникум. Сначала прислал письмо. А потом, видно не до Семена ему стало. И Гире дали другого ученика.
Привел его опять Василий Иванович. Войдя в дизельную, вздохнул трудно.
— Подучи и этого. Мать хворая. Еще двое сорванцов растут. Отец — инвалид. Кому-то помогать надо.
И Семен, бегло глянув на парня, молча головой кивнул. Согласился.
К следующей весне подменять его парень стал. А тут и Андрей внезапно в село вернулся. Совсем. Перевелся на заочное. И, никому ничего не объясняя, на следующий же день пришел на работу. Увидел нового дизелиста, коротко, сухо поздоровался. Подошел к Гире.
— Составь график. Кому когда дежурить. Я с Панкратовым виделся. Он сюда, к тебе прислал.
— Ну и хорошо. Снова вместе. Только от чего это ты решил вернуться?
— Потом, Семен, потом, — нахмурился парень.
— Потом — так потом. Твое дело, — пожал недоуменно плечами поселенец и решил больше никогда и ни о чем не спрашивать Андрея.
«Да и какое мне до него дело? Уже не маленький. Вон ростом, уже меня догнал. А я его все мальчишкой считаю. Хорош мальчишка. Целый жеребец».
Каждый из них жил своею жизнью, стараясь не задеть друг друга ни словом, И вот однажды Семен пошел на берег моря. Просто так. Погулять, чтобы еще раз насладиться своей, пусть относительной — свободой.