— Так вот и живи спокойно.
— А ты чего жалеешь меня?
— Я? — удивился матрос.
— Ты!
Николай смутился, потом сказал:
— Я на войне полжизни оставил. Жена увидела мою рожу — к другому ушла. Испугалась. Больно страшный я стал. А я и теперь ее люблю. И уехал сюда. Сам. Пусть она будет счастлива с ним.
— С кем?
— С моим другом.
— Ого! — присвистнул Соня. — Да я бы их обоих бы пришил, — сказал он.
— А зачем. Любовь этим не вернешь. Тем более, что теперь у них двое детей. Их сиротами оставлять? Но при чем тут детвора? Пусть живут спокойно. Мне некому мстить. У меня нет врагов. С детьми не враждуют. С бабой тоже. С другом? Но ведь она сама его избрала.
— Так ты женись на другой.
— На ком?
— Какая понравится.
— Эх ты, Сенька! В жизни все сложнее. Баба— не казна. Ее не возьмешь так просто. Какая мне понравится, я ей не по душе. А какой я полюбился — она мне не нужна. Знаешь, есть пословица — рада б за пана, да пан не берет. Так вот оно и всегда.
— А я думал, ты к бабе ездишь, — разочарованно протянул поселенец.
— Не к бабе. К матери. К нашей. Ее сын меня спас, а сам утонул. Я рассказывал тебе. Она в Оссоре живет. В поселке на том берегу. Вот я и езжу к ней. Наведываю. Помогаю. То дров порублю. То зайцев подвезу. Мелочи это все. Но ей от того теплее. И мне отраднее, что она меня всегда ждет. Как своего сына.
— И не упрекнула?
— За что?
— Как? За сына?
— Упрекать не за что. Ему виднее было. Каждый волен распоряжаться жизнью своею. Тем более тогда. Я был без памяти.
— Странный ты, — качнул головой Сеня.
— Почему?
— Зазря живешь.
— Впустую. Не совсем. Я здесь нужен. На
— Но с этим любой мог справиться.
может и не мудрено. Это верно. Труднее выжить здесь. А я выжил. И никому не стал обузой. Думаешь это легко? Нет! Но я сумел себя заставить жить здесь добровольно! И быть нужным!
А что ты за это будешь иметь? — не выдержал
— знаю, — развел руками Николай.
— То-то!
— Но я об этом и не задумывался.
— Не на волков тебе нынче охотиться надо! Не за ними гонять. А жизнь устроить, — задумчиво говорил Сеня.
Я однолюб, к
— значит, дурак.
— Ну ты, полегше! — крикнул матрос. И Сенька замолчал. Меж ними снова легла пропасть. Холодная, бездонная…
— Потому вот видно и тебя мне жаль. Беспутного. Сам коряво живу. А ты и того хуже, — сказал вдруг Николай и замолчал.
…По весне, когда стаял снег, приехали в Ягодное рыбаки. Устроились в домах. Село наполнилось шумом, голосами. Берег ожил. Но к Сеньке никто из них не подходил. Не знакомился. Не заводил разговор. Он тоже ни к кому не набивался. Научил его Николай солить, коптить рыбу и поселенец целыми днями был занят своей работой. От коптилки на шаг не отходил. Нравился ему вид балыков, тешек, что красными гирляндами заполнили всю коптилку. Запах его работы был приятен всем. Песцы, лисы, даже осторожные горностаи, приходили попробовать свои силы и, пытаясь обхитрить поселенца, норовили стянуть недозрелую, нежную тешу или балычину. И Сенька гонял их целыми днями от коптилки, уставал к концу работы до полного изнеможения. Подстегивало еще и то, что за эту работу ему хорошо платили.
Сеня пропадал в коптилке целыми днями. Пропах дымом, рыбой. Редко виделся с Николаем. Да и не до него ему было. С утра получал рыбу. Потом разделывал ее. Солил. Потом готовил тузлук. Обрабатывал коптилку. За неделю, пока рыба солилась, ездил в тундру за дровами, чтоб меньше было забот зимой. Там выбирал березу. От нее у балыков появлялся свой особый вкус и аромат. А тешка при копчении березой — золотом отливала. Радовала глаз. Дразнилась сочностью. В такую впиться — за уши никого не оторвешь. Сеня старался. Развешивал рыбу равномерно. Чтоб каждую дымком охватывало, чтоб тепло подавалось ровно, без перегрева. Чтобы не потрескался, не повял от него ба лык. Коптилку никогда не забывал закрыть. Чтоб мухи в неё не налетели. Не засидели продукцию, не испортили его работу. Все балыки и тешу сдавал только первым сортом. Понемногу коптил рыбу на зиму для себя и для Николая.
Теперь даже кассир стал с ним вежливее. Вручая зарплату Сене, мастером его называл. По плечу похлопывал заискивающе. Все просил у поселенца тешки для жены. И не отворачивал от Мухи морщинистую, лысую мордашку. А улыбался, всеми складками. Для подписи на ведомости свою самописку протягивал. Просил только чтоб не плевал на нее Сеня. Мол, не карандаш. И без того пишет. Но когда поселенец забывался, не ругал его, как прежде. А молча вытирал носовым платком.