И потому всегда хватает силы,
Как Цезарю – прийти и победить.
Цветы
Иду цветами, пью их аромат…
Они цветут так жарко, нестерпимо
и на меня растерянно глядят,
глядят глазами женщины любимой.
О, этот синий молчаливый взгляд!
Я перед ним ни в чем не виноват…
Иду цветами, пью их аромат.
Здесь все знакомо – как и год назад.
Здесь для меня, наверно, сохранили
цветы ни с чьей не схожую красу:
и эту нежность полудетских линий,
и этих слез прохладную росу.
В дыханье их я чувствую невольно
ее дыханье, хмель ее волос.
И снова мне и радостно и больно,
как будто все сначала началось…
Но зябко на меня цветы глядят,
уже за что-то осудить готовы,
ее печаль – единственный их довод…
Цветы мои, а в чем я виноват?
Вы знали все, и все видали вы:
у ваших ног я целовал ей плечи…
И, не подняв в смущенье головы,
краснели вы совсем по-человечьи.
И каждый день был от любви медов,
и думал я, что ей предела нету.
Но отцвела любовь весенним цветом
и не дождалась даже холодов…
Она ушла по синему разливу,
Босые ноги окунув в закат.
Я ждал ее и звал нетерпеливо.
Она ушла, чтоб не прийти назад.
Цветы мои, так в чем я виноват?
Яблоня
Я помню – в тот день было много уроков.
Пришел я домой – уже стало темно.
И яблоня наша, под ливнем измокнув,
с надеждой ко мне заглянула в окно.
Как будто бы в дом попросилась несмело.
И сжалось мальчишечье сердце мое:
почудилось мне, что она заболела, —
так сильно трясло и ломало ее.
На землю озябшие листья летели…
И глядя на грустный ее листопад,
я слезы тогда удержал еле-еле,
как будто пред нею был в чем виноват.
И с этого дня, побеждая ненастье,
я с яблоней честно делился теплом:
окно по ночам я распахивал настежь,
отца не спросив и от мамы тайком.
До осени поздней удерживал лето,
и яблоня грелась ночами —
Зато,
довольный, я спать забирался одетым,
а сверху еще накрывался пальто.
…С годами окрепла она, возмужала
и стала настолько высокой уже,
что если согреть ее, – надо, пожалуй,
окно открывать на втором этаже.
Ей видно – внезапно нахлынувший ветер
топорщит у яблонь зеленый наряд…
И радостно ей, что они – ее дети
и что от нее начинается сад.
В лесу
Лес, измотанный ветрами,
еле сдерживает стон.
Он холодными кострами
подожжен со всех сторон.
Сер от холода, – как заяц,
по камням бежит ручей.
Травы ежатся, пытаясь
скинуть изморось с плечей.
Я люблю в такую пору
приходить в осенний лес,
слушать сосен синий шорох
и берез прощальный плеск.
Я люблю у добрых веток
листья грустно ворошить.
Слушать шепот их при этом —
Жить, жить, жить.
Но не знает лес, что снова
цвесть ему, листвой звеня.
Золотым прощальным словом
он напутствует меня.
Я прощаюсь с лесом старым,
ухожу тропой крутой,
не спаленный тем пожаром,
не смущенный грустью той.
«Возле окон, плющом увитых…»
Возле окон, плющом увитых,
больше не о чем говорить…
Нужно было ее увидеть
еще раз…
Чтоб совсем забыть.
Горькой правдой всю душу вытомив,
я на ложь не оставил сил.
Видно, я ее просто выдумал
и придуманную любил.
И сейчас представляю четко,
сколько было в любви той зла…
И уйдет из стихов девчонка,
как из сердца уже ушла.
«Что случилось?
Ну, что случилось?» —
взглядом спрашивает опять…
Побежденная,
мне на милость
хочет гордость без боя сдать.
Все понять и всему поверить
у любви моей на краю…
Я стою у раскрытой двери,
как у сердца ее стою.
Мне войти бы туда,
проститься
иль прощения попросить…
Как хотела она забыться!
Как хотелось мне все забыть!
«Я родился на Волге…»
Я родился на Волге,
где в погожие дни
нас баюкали волны
и будили они.
Я вставал на рассвете,
лодку брал – и айда.
Только Волга да ветер,
может, знали – куда…
Выходил, где хотелось,
шел созвездьями трав,
падал в мяту и вереск,
солнце на руки брал.
Слушал утренний гомон
и вечернюю тишь.
Лес глядел в тыщи окон
из-под зелени крыш.
Я любил его очень
за приветливый нрав,
за бессонницу сосен,
за безмолвие трав.