— Могу лодку дать.
— Трое в нее не влезем, а одному невместно без компании.
Назар Семенович сгорбился, устало опустив плечи, побрел обратно в палатку.
Семен Семенович, расстегнув плащ, присел на чурбан к огню.
— Из Чиликиных один такой квелый. Эх ты, Назарка…
Уха закипела, Корней вынул ведро.
— Кому налить?
— А никому, — отказался снова Семен Семенович.
Яков палкой помешал в костре головешки, расшуровал огонь.
— Долго еще здесь на стану жить собираетесь?
— Не знаю, — лениво зевнул Корней.
— Ты тоже иди досыпай, — посоветовал Яков. — Наверно, рано встаешь. Нам-то сегодня пора свободная, а тебе надо работать. Хорошо еще рыба идет?
— Уже плохо. Отец применяет всякие способы, а все равно уловы слабые.
— Барыша мало, — подтрунил Мишка.
— Ты заткнись! — обиженно проворчал Корней.
— А ты, Корней, зря не злись на нас, — доброжелательно сказал Яков. — Не ершись! Ни один из нас тебе худа не желает. Сам сторонишься. То у тебя обиды, то недоверие…
— Что у нас с тобой общего? Тонька?
— Кстати, напомнил. Я ведь все еще ругаю себя, надо было тогда по шее тебе надавать. За напраслину.
— Подраться хотели? — живо спросил Мишка.
— Хотели — не хотели, вроде того. Не состоялось. У меня потом на тебя кулаки чесались, Корней, надо бы! Да вот, хорошие мысли всегда позднее приходят! На заводе нам, конечно, петушиться неудобно, ты это правильно делал, не показывал виду, но однако же, в другой раз — держись.
Яков рассмеялся, поворачивая на шутку.
— И в другой раз шила в мешке тоже не таи. Вылезет. Стыдно — не стыдно, а на миру-то, говорят, и смерть красна. Ты докладную записку директору подавал и у районного прокурора «кое-чего» рассказывал. А прокурор нас предупредил. Дело общее.
— Тебе, что ли, было докладывать?
— Ну-ка, ребята, споры долой! — распорядился Семен Семенович. — Все молодцы. Вам жить, вам и жизнь строить, еще всякое будет. А теперь пока что займемся костром. Тащите из лесу смолья! Ишь, падера-то гуляет…
На рассвете Яков и Семен Семенович ушли. Ветер ослаб, дождь не пролился, небо прояснило от туч, а измученные за ночь вершины деревьев примолкли, лишь изредка падали на поляну сбитые листья.
Корней добыл из палатки старый овчинный кожушок отца и дал его Мишке накрыться от нахлынувшего с озера холода. Пока Мишка под кожушком лежал у кострища, поеживаясь, Корней вычерпал из скрытого в камыше плетеного садка карпов и окуней, тугих и увесистых, и нагрузил ими коляску мотоцикла. Серебристого, брюхатого язя, добытого Мишкой, упаковал в осоку и бросил сверху. Спросил отца:
— Маме что-нибудь передать?
— Тоскливо мне, — уныло сказал Назар Семенович. — Как волк тут, стерегусь. Лес, озеро и я один! Иной раз боязно! Словом перемолвиться не с кем. Пустила бы она меня! Бог с ней, с рыбой-то! И ведь опасно. Спроси: так, мол, и так, мать, опасно! Не доводи до греха…
— Спрошу!
— Убеди ты ее за ради Христа!
— Эк, старика замордовали! — сбрасывая кожушок и подымаясь, ругнулся Мишка. — Кто вы? Батраки или кто?
— Ты себя постигай, больше толку получишь! — огрызнулся Корней, включая зажигание и толкая машину. — Садись на заднее седло! Поехали!
Мотоцикл бешено затарахтел и, кособочась по вешним промоинам, по мелким валунам и песчаным наносам, выполз на заброшенный прибрежный большак. Выбитые телегами в давние годы колеи заглохли, обсыпались. Туман выползал из леса, скатывался с увалов, морошливый и едучий. За мшистой горой вспыхнули первые алые полосы зари, а на открывшейся под ней ложбине, по колени в тумане остался Назар Семенович, сгорбленный, поникший, как на молитве.
— Неужели не жалко старика? — тронул Мишка Корнея за плечо. — Угробите его!
Корней добавил скорость, нагнулся ниже к рулю.
— Желудок можно насытить, алчность никогда не насытится, — продолжал Мишка. — Я бы в положении твоего отца сбежал от вас.
— Слезай прочь и убирайся к чертям! — резко затормозив, заорал Корней. — Трепло!..
— Ну и слезу, — согласился Мишка. — Эх, напугал!
Он взял из коляски сверток с язем, сунул его под мышку и зашагал прямо через поле к видневшемуся вдали тракту. Серой лентой тракт пересекал долину, по нему двигались два автобуса, один в город, другой из города. Отсюда они казались медлительными, как жужелицы.