— Для чего?
— Есть возможность купить с базы польскую шубку.
— Именно польскую?
— Да, непременно такую…
Он подумал, что действительно Кавуся ни разу у него не просила и не брала денег, кроме того, что могло причитаться за его содержание в семье. Не в этом ли причина ее холодности? Он не догадывался давать деньги сам, полностью всю получку.
— Я теперь не беру заказы, и у меня нет денег, — как бы оправдываясь, сказала Кавуся. — Ты мог бы достать взаймы?
— А много ли?
— Еще добавить надо две тысячи.
— Хорошо, я попробую, — согласился Корней. — Но в следующий раз предупреждай и не бегай сама занимать.
У него в наличии нашлось лишь двести рублей. Марфа Васильевна в деньгах наотрез отказала. Всю выручку от продажи кабана и коровы она держала у себя под подушкой, остальные наличные деньги — в сундуке под замком.
Корней взбесился.
— Не заставляй меня кланяться. Мой труд здесь тоже есть. Не ты одна «робила». Иначе я продам мотоцикл.
Началась ругань. Марфа Васильевна обозвала его подлецом, блудней, загаженной тряпкой, об которую любая девка вытирает ноги, и пригрозила:
— Останешься гол, как осиновый кол! Оболью дом карасином, подпалю, изничтожу дотла! А сама по миру пойду! И подохну как бродячая собака! Но не покорюсь!
— И не покоряйся! — в запале высказал Корней. — Жги! Пали! Не жалко! Ты всегда мне давала и отнимала. Вспомни! Ты меня родила, выкормила, но лишила детских радостей. Я играл чужими игрушками. У меня своего мячика не было. Ты прогоняла ребятишек, если я приводил их во двор поиграть, ты лупила меня за надкушенный пирог, за съеденный без спросу кисель, за порванные штаны. После школы ты послала меня на завод. Ты требовала от меня честности, чтобы я тебе не врал, говорил всегда правду, а сама посылала в чужой огород, и я научился тебе не говорить правды и стал бояться говорить ее людям. Ты хотела, чтобы я был добрым, а сама держала во дворе собаку и заставляла ее науськивать, если кто-нибудь заглядывал к нам через забор. Ты хотела вылепить из меня чурбана, подчиненного только личной выгоде, и лишала друзей. Только деньги, только уменье работать и зарабатывать, только твой бездонный сундук. Я расстался с Тонькой. Ты ненавидишь Лизавету. Из-за тебя сбежал отец. Ты, наконец, свела меня с той, какую сама хотела, а теперь разводишь. Ты жила для меня, наживала и копила все для меня, но к чему мне это нужно, все это проклятое людьми, кем-то оплаканное, кем-то недоеденное, если мне не досталось самого главного…
Он клеймил себя и мать, с отчаянием сознавая, что говорит правду.
Марфа Васильевна не уступила, но смятение сына, его выкрики, горькие обвинения в том, что она, мать, искалечила и сломала его судьбу, ударили в седую голову.. Она запрокинулась на подушки и сжала губы.
Корней сорвался и подбежал к ней.
— Мама!..
Вдвоем с Пелагеей ему удалось отходить Марфу Васильевну. Потом он присел к ней на кровать, взял руку, всю шершавую, в коростах и загрубевших мозолях.
— Мама…
— За что ты меня так? — тихо спросила Марфа Васильевна.
Это тоже была правда: за что?
Глухая Пелагея стояла в проеме дверей.
— Чегой-то мировая вас не берет? Аркаетесь-то пошто?
— Иди на кухню, Пелагея! — сказал Корней. — Иди!
В тот же день, объяснив Матвееву все начистоту, Корней получил в заводской кассе половину зарплаты авансом и занял у начальника формовки Козлова триста рублей. Всего набралось девятьсот. Попробовал еще обратиться к Лепарде Сидоровне, та прикинулась неимущей, пожаловалась на постоянные недостачи. На ее костлявых, сморщенных пальцах блестели золотые кольца, с ушей свешивались цыганские, как обручи, золотые серьги. Она не верила ему, зная, что не послала бы Марфа Васильевна брать взаймы. Полторы сотни рублей дала Лизавета, не спрашивая, куда и для чего они понадобились. Позднее он узнал, что Лизавета сама заняла для него эти жалкие полторы сотни, и разозлился.
— Возьми их обратно! Смеешься надо мной.
— Так нужно же тебе, — улыбнулась Лизавета. — Зря бы не занимал. Очевидно, для важного дела.
— Для важного?
Он даже еще не подумал, важное ли это дело, ради которого всячески обругал мать и унижался, выпрашивая.
Решил продать мотоцикл. Это была единственная вещь, дорогая ему во всем доме, мать не могла запретить, — мотоцикл она подарила, — но иного выхода не было.
Сделку на продажу требовалось совершить скоро, получить деньги немедля, и эта нужда привела его к Мишке Гнездину. Тот снова вел подвижный образ жизни, — шоферил на заводском грузовике. Разбитной и словоохотливый Мишка мог свести с покупателем, помочь взять должную цену, сварганить все по-дружески, без особых хлопот.