Яков тоже не любил и не уважал Марфу Васильевну. По-соседски он дружил с Корнеем, а во двор Марфы Васильевны старался не заходить. Встречала и провожала она нелюдимо. Подозрительно оглядывала, — не стащил бы чего-нибудь. А бывало, в военные годы, когда Корней зазывал к себе Якова, закрывала чулан на замок, все из-за скупости: не угостил бы Корней хотя бы крошечкой хлеба. Между тем, в те годы, когда Косогорье было полуголодное, только в ее доме прочно держалась сытость. Даже кот, всегда дремавший на припечке, благодушно вылизывался и натирал лапой откормленную усатую морду.
У Марфы Васильевны была еще и другая причина неприязни к Якову: опасалась она не столько за свое добро, как «дурного» влияния на сына.
— Очень-то уж твой дружок, Яшка, своевольный и самостоятельный, — непрестанно внушала она Корнею. — Известно, без отца и без матери растет. А ты, небось, при родителях и привыкать тебе к своеволию не положено. Тебе к иной стати надо привыкать-то! Жизнь — не гладенькая дорожка. Может, и не поглянется что-нибудь, так не кидай в глаза, лучше смолчи, перетерпи, но своего добейся. В миру жить надо умеючи, а не так чтобы…
Еще подростком Яшка был ершист, задирист, несдержан в словах, не выносил неправды.
— А как без неправды, коли иначе не получается, — добавляла Марфа Васильевна. — Другой раз приходится грех на душу брать.
Но именно эту сторону характера Якова, — нетерпение к неправде, — унаследованную от отца, бабушка, Авдотья Демьяновна, всячески хвалила, одобряла и развивала.
— За пятак никому не кланяйся, — говорила она Якову, если даже приходилось где-то урезать расходы по дому и на чем-то сэкономить. — Не ради пятаков Кравчуны живут. На правде и на чести мы все взросли, так уж меняться нам не годится.
Не поощряла она только застенчивость, когда дело касалось устройства семейной жизни.
— Слабы Кравчуны с нашей сестрой, бабой, — однажды пожалобилась она Семену Семеновичу. — Не могут совладать. Эвон, Максим-то Анкудинович, лишь к тридцати годам жениться успел, да и то взял бабу себе не в масть…
Вот и Якову кукушка накуковала уже двадцать пять лет. Авдотья Демьяновна давно ждала, когда же он приведет в дом невесту. Но, как говорят, «давно уж все жданки съела». Начнет Яков, да все не с того края.
Появилась как-то в Косогорье бойкая особа, Анечка Курнакова. Завербовалась из Воронежа работать на завод. Не столько тут работала, больше парням головы кружила. Не пропустила и Якова.
В городском саду, где Анечка гуляла с группой парней, Яков отозвал ее в сторону.
— Мне надо с тобой поговорить…
— О чем? — округлила глаза Анечка. — Выкладывай!
— При всех не могу.
Он отвел ее в ближайшую аллею и там, сбиваясь, понимая, что делать этого не следовало, так как парни стояли неподалеку и дожидались подружку, начал объяснять свою любовь.
Анечка захохотала. Парни крикнули:
— Эй, Яшка, перестань анекдоты рассыпать. Мы заняли очередь в ресторан.
Потом она рассердилась:
— Да ты ведь еще совсем зелень!
И оставила его одного.
Он до полуночи сидел на скамейке в аллее, один, в темноте, сгорал от стыда.
А через неделю Анечка упорхнула из поселка. Теперь он помнил лишь, какая она была высокая, гибкая, красивая, и ничего больше.
В другой раз вышло еще хуже.
Из ночной смены пришлось попутно проводить до дому Ирину Баймак. Было пустынно, тепло.
Ирина шла с ним под руку, несмелая, зябкая.
Он довел ее до самых дверей квартиры, — она жила в коммунальном доме, на втором этаже, вдвоем с братом.
Ирина открыла дверь и потянула его за собой, молча. Он подчинился. Брат дома не ночевал. В углу, в стороне от окна, стояла опрятная, накрытая белым тюлем кровать. Ирина не включила свет. В окно заглядывала луна. Яков присел на подоконник, под луну. Ирина встала рядом и опять взяла его за руку. Молчали долго.
Лишь на рассвете Яков вырвался, почти сбежал, сознавая, что Ирина ему не простит.
— Эх ты, чухрай! — укоризненно сказала Авдотья Демьяновна, когда узнала об этом.
Но как же связывать себя без любви?
Именно потому, что любовь была еще неизведана, все в ней казалось священным. Он размышлял и тосковал о ней, и как раз в это время приехала в Косогорье Тоня Земцова. Они стали просто товарищами, Тоня доверялась ему, как брату, и через это товарищество он переступить не мог. Всю любовь Тоня отдала Корнею. Любовь не веревка, чтобы ее тянуть, — кто перетянет.
Свое чувство Яков упрятал в себя, и ни Тоня, ни Корней, ни Авдотья Демьяновна о нем не догадывались.