— Вовсе не обязательно обманывать, — твердо подчеркнул Матвеев. — Это грубо. Можно желать много хорошего, полезного, но при этом заблуждаться. Каждому из нас хочется выглядеть в лучшем виде. Но тут и начинаются ошибки. Промазал где-то, недоделал, недоглядел, так уж и признался бы в этом, так нет же, за это ругать будут, а взбучку получать неохота. Вот и подмалевал малость, а потом, глядишь, и вошло это в привычку. Ну, а почему промазал? Мы с вами, Николай Ильич, на этот счет уже немало толковали. Скользите вы в производстве по поверхности, а в глубину не спускаетесь. Тут на поверхности все «в общем и целом», средние цифры, без лица, согласно этим цифрам план выполняется, экономические показатели на уровне, что ни цифра, то козырь. Но спуститесь-ка в глубину. Ведь там совершаются невидимые сверху процессы, сама жизнь, воздействующая и на состояние производства, и на общественные, и на личные отношения. Вы ее с поверхности не видите, стало быть, этой жизнью внизу не управляете, и наконец приходит момент, когда за это приходится оплачивать счет. Сегодня надо платить по счету за несчастье на зимнике, завтра формовочный пресс окончательно сломается, и весь завод встанет, другого пресса у нас нет, и запасных деталей к прессу тоже нет, потом еще что-нибудь в подобном же роде…
Богданенко набычился, не находя, что возразить Матвееву. В кабинете началось шушукание. И Полунин, и его акт, и вообще происшествие на зимнике сразу отошли куда-то на задний план, так как, оказывается, все это было второстепенное, частное, а существовало другое, самое главное, самое важное, о чем Корней пока лишь догадывался и чего Полунин в своем разбирательстве даже не коснулся. Да ведь и в самом деле, разве можно вести речь только о том, что кто-то на зимнике не закрыл скважину и в нее упала Наташка Шерстнева, когда не выяснена основная, ведущая причина, откуда все зародилось?
Воспользовавшись коротким замешательством, Козлов, взволнованный обращенным к нему обвинением, налил из графина полный стакан воды, не отрываясь, крупными глотками выпил ее и продолжил вслед за Матвеевым:
— Мы, как те пушки, оторванные от тыла. Стоим на переднем крае, надо стрелять, а снарядов в достатке нет. Вместо боеприпасов получаем от вас выговора! Пробавляемся энтузиазмом людей, их совестью и терпением.
— Обиду высказываешь? — насмешливо спросил Богданенко.
— У него обида наша общая, — вступился Семен Семенович. — Ведь знаете, у кого что болит… Вот вы в меня пальнули: оборудование барахлит! Правильно пальнули, я за оборудование отвечаю, с меня и спрос, но позвольте вас тоже спросить: из глины, что ли, мне запасные детали лепить или на ходу ремонтировать? На складе у Баландина пустые стеллажи, вы нормативы по запчастям боитесь превысить, а график предупредительных и капитальных ремонтов, хотя вами и утвержден, да останавливать оборудование нельзя, вы не разрешаете. Так и гоним машины на износ, добиваем, хотя, как известно, не стань коня кормить, поезди-ка на нем, не выпрягая из оглобель, далеко не ускачешь. Почему это, Николай Ильич, до вашего прихода к нам на завод, обеспечению производства, его тылам, заделам уделялось особенное внимание? И кирпича мы давали больше, и качество его повышали, и люди без дерганья получали нормальный заработок. Ну, а теперь мы не механики, мы просто пожарные…
— Я не намерен копировать прежние принципы и способы, — сдерживая раздражение, ответил Богданенко. — По-моему, всякое, даже временное сокращение выпуска продукции — антигосударственная практика! Не ломайте машин, вот вам и решение проблемы. А то, что я не позволяю зря деньги транжирить, за это с меня голову не снимут. Трест нам планирует убытки, — завод старый, полукустарный. По себестоимости он всегда тянулся в хвосте. А я, это вы на усы намотайте, на последнем месте быть не желаю! Не привык! У меня даже слова такого в обиходе нет — «не могу»! Все можно! И я иду к тому, чтобы отказаться от дотаций, работать на самоокупаемости, без убытков! — Он выдержал паузу, по привычке, очевидно, заложив пальцы левой руки за борт кителя. — Но вообще, если уж рассуждать справедливо, то всю эту вашу кустарщину, завод, старую рухлядь, давно пора бульдозером спихнуть в овраг!
От этих пренебрежительных слов лица у людей, сидевших в кабинете, кроме Артынова и Полунина, сразу сделались серыми. Задели они и Корнея. «Ну, это ты зря так шумишь, товарищ директор», — возразил он мысленно и тут же вспомнил, как однажды сказала мать: «Бог забыл наделить Косогорье благом. Но жители и на глине развели сады. Потому как руки дадены для труда, а язык не для того, чтобы хулить хлеб, который едят. Не хули, но сделай лучше, коли сумеешь!»