Из семьи Назара Чиликина на войну никто не ходил. Сам Назар по причине плохого слуха получил «белый билет» и полную отставку от призыва. А Корней был еще мальчишкой. И не знали Чиликины никакой нужды, словно военные беды обошли их двор стороной. Питались своей картошкой вволю, варили борщи из капусты с томатом, лавровым листом и заправляли сметаной, как в мирную пору. И мясо было свое: откармливали поросят, бычков, телочек, разводили кроликов и домашнюю птицу.
Был тот год третьим от начала войны. Кончалось жаркое лето. Картошка уже отцвела.
Однажды, в начале августа, ненастной ночью послала мать Корнея в чужой огород. Пригрозила. В темноте, ничего не различая, вырывал он высокую ботву с корнями, на ощупь выбирал из мокрой земли скользкие, тонкошкурые белые плоды. Торопился и боялся до ужаса. Всякая вспышка молнии пригибала, кидала в холодный пот. И приволок он тогда домой полмешка этой оплаканной проклятой картошки и всю высыпал в корыто кабану. На, жри, окаянный!
А утром, проходя мимо, видел, как хозяйка обворованного огорода, старуха, ползала на коленях по истерзанному за ночь картофельнику, собирая ботву и мелкую, похожую на горох, завязь. Кража убила эту женщину: она не могла подняться на ноги и не кричала, не причитала, не звала на помощь, только ползала, ползала, ползала…
Он, Корней, убежал, не оглядываясь, и больше никогда, уже много лет не ходил тем переулком, мимо того огорода и заклял ту ночь и того кабана. Мать, бывало, принималась колотить, не давала еды, но он все-таки стерпел и ни разу не перелез через чужую изгородь.
Совесть? Да, это касалось его совести!
— Ну, ну, не серчай, — сказал Мишка.
— Словом, у меня ты не поживишься.
— Отвергаешь конвенцию?
— Да! А если жрать тебе нечего и Лепарде надоел, то отправляйся на вокзал или у ребят из общежития тяпни пару костюмов.
— За кого ты меня принимаешь? — вдруг обиделся Мишка. — Воровство — не мое занятие. У ребят костюмы нажиты честным трудом. Это свято. Я же, как тебе известно, против грешников и фарисеев. Нет худа в том, чтобы отобрать рубль, уворованный из казны либо у людей, должен же уворовавший понять, что не создал себе блага.
— И еще много у тебя таких заповедей?
— На каждую подлость нужна отдельная вариация. Между прочим, подлецу невозможно обойтись без оправдания самого себя. Вот я есть такой тип, не типичный для современности, вымирающий, не врастающий в социализм экземпляр, но все же тип.
— Злой ты, Мишка! — отвернулся Корней. — Пьяный — болтун, а трезвый — злой. Поссоримся мы когда-нибудь.
В обеденный перерыв в столовой, куда Корней зашел купить папирос, Мишка Гнездин встретился снова.
Возле буфета толпилась очередь. На раздатке повар гремел посудой. Лепарда Сидоровна наливала в кружки пиво, отмеряла стаканчиками порционную водку, отпускала холодную закуску. Прядь жидких соломенных волос торчала у нее из-под накрахмаленного чепчика. А Мишка, уже изрядно выпивший, стоял у прилавка. Корней упирался, но Мишка вцепился в него и не отпустил, пока не чокнулись рюмками.
— Ты тоже тип из вчерашнего дня, а все же я люблю тебя, мне приятно иметь честного друга. Если бы ты согласился со мной и не стал бы меня чехвостить, ей-богу, я возненавидел бы тебя…
Он налил Корнею еще рюмку, но тут же отобрал и выплеснул на пол.
— Не пей! Эта жидкость грязная, оплаченная пивной пеной и недоливом. Мне пить можно, тебе нельзя. Не следует. Не лакай со скотами из одного корыта!
Чем-то Мишка был надломлен. Но чем? Выведать у него не удавалось. Он словно намеренно пачкал себя и показывался лишь с плохой стороны.
Месяц июль уже шел на исход. В тесной, заставленной вещами и мебелью комнате, закрытой ставнями, накапливалась духота, из щелей выползали клопы, и Корней перебрался спать в сад. Крупными гроздьями висела на ветках смородина. Наливалась и темнела вишня. С яблонь сыпались падалики, недозрелые и жесткие. И до утра, позвякивая цепью, бродила вокруг Пальма. Марфа Васильевна намеренно держала ее впроголодь, для злости.
Косогорские бабы спозаранок табунками отправлялись пешком в ближние леса по ягоды и грибы, приносили их оттуда полными ведрами. Ягод и грибов уродилось невпроворот. Улицы пропахли вареньем, груздянкой, полевыми цветами. А на полях по зеленым озерам пшеницы перекатывались волны, горланили в березовых колках сытые грачиные стаи, перекликались перепела.