Как из прорвы падала грязь с языка этого наглого холуя, чувствующего себя прочно и основательно.
Не зная, что ему возразить, Корней приказал:
— Я не допущу вас на площадку, если еще раз смахлюете. С нынешнего дня принятый из обжига кирпич начнете штабелевать по сортам!
— Круто берешь, браток! — не дрогнул Валов. — А впрочем, валяй! Шуруй! Только уж, пожалуйста, коли приказываешь, напиши это мне собственноручно, на тот случай, ежели план застопорится, и Богданенко нас на крючок изловит.
Уязвимых мест у него не нашлось. А на предложение немедля ехать на стройку, найти прораба и там все урегулировать, ответил отказом.
Марфа Васильевна долго размышляла и взвешивала возникшее обстоятельство и своим холодным практическим умом определила:
— Это тебе, милой сынок, наперед наука: гляди в оба, чего робишь. Кабы не ведал, кто у тебя тут под боком, ну, тогда еще туды-сюды! А то ведь Артынов и Валов, шайка-лейка, обормоты, прости, господи! Им палец в рот не клади. Теперича воевать с ними по прошлому месяцу уже не приходится, написано пером — не вырубишь топором! Так и молчи пока, наперед не лезь и с Валовым особо не задирайся. Он у тебя под началом, где надо свою волю прояви без шума, а не кипятись, не возбуждай его против себя, бог их там знает, куда он клонит, как бы тебя не подсидел.
Не рассказывать ей о своих опасениях Корней не мог, каким-то особым материнским чутьем, что ли, она замечала в его лице малейшие перемены, проникала в него, и как бы он ни замыкал себя, требовала: «Ну-ко, чего у тебя опять случилось, говори!» Но кроме того, и поделиться-то ему было не с кем, только с матерью, а после разговора всегда становилось вроде яснее, определеннее, хотя несколько позднее он уже сам решал, как поступать дальше.
«Ладно, для начала примем к сведению и замнем! — сказал он себе. — Время покажет»…
Но если бы время работало только на пользу: сиди и ожидай, когда оно поднесет тебе желаемое на золотом блюдечке! Как-то, еще года два назад, Корней и Яков поспорили: что оно значит, это время, можно ли на него полагаться?
— Само по себе время ничто, — говорил Яков, — пока я сам о нем не позабочусь. Оно может меня состарить, тут я против него не волен, а в остальном я хозяин: как захочу, так и распоряжусь! Время — это не просто часы, дни, месяцы, годы, которые текут, текут и несут с собой то рождение, то увядание, то гибель, а время для человека — сам человек, его жизнь. Как ты проживешь свою жизнь, таково и будет твое время. Не станет тебя — и не станет твоего времени. Поэтому ждать, пока оно на тебя «сработает» и что-то тебе «покажет» это почти то же, что тянуть лотерейный билет. Какой выигрыш вытянешь: или легковую машину, или подтяжки к штанам, или вообще голый шиш!
Но надежда на время была привычной. Вот и мать всегда повторяла: «Не торопись! Обождем — увидим, пусть время пройдет!» И хотя он, Корней, успокаивал себя, будто течение времени что-то изменит к лучшему, уверенности твердой не было.
Все, чего он дожидался, оборачивалось не в его сторону.
Даже дома, в семье.
Марфа Васильевна заставила Назара Семеновича временно уволиться с завода и отправила его рыбачить на озеро, километров за семьдесят от города. Старик перед этим снова проштрафился: подобрал к чулану ключи, добрался до корчаги с брагой. Марфа Васильевна нашла его на веранде, где он, уже опившийся, черпал брагу ковшом и поливал себе голову. Сгоряча она пнула его сапогом, старик опустился на четвереньки и стал на нее лаять. Ошеломленная, она упала на лавку и заревела.
На озере Корней выбрал для рыбной ловли заводь, куда из-за гор не прорывался ветер. Назар Семенович покорно сидел на песчаном берегу, опустив ладони в воду, и не проронил ни слова, пока Корней ставил для него брезентовую палатку, таскал из леса сушняк, строил в камышах садок.
Лишь позднее, провожая Корнея домой, старик печально сказал:
— Ты меня, сын, шибко-то не вини! Был я батраком, так батраком и остался. Полный дом добра, а моего в нем нет ничего. Нищий я.
Два раза в неделю по ночам Корней ездил на стан за уловом. С отцом разговаривать было тягостно.
Не слишком много приятного получалось и с матерью. Она отчего-то сразу подалась, была озабоченной, вялой и часто коротала ночи без сна, сидя на крыльце веранды. Однажды, после бессонницы, с ней стало плохо. Корней вызвал поселкового фельдшера. Тот послушал, прописал сердечные капли, велел лежать, но она все-таки поднялась и, перемогая себя, занялась огородом. На капустных листьях и на помидорной ботве размножалась тля. Обработанный дустом сад и огородные гряды выглядели уныло, словно больные.