— Не клевещи на Якова. Он не ради себя.
— Для меня, что ли? Каждому свое! Яшке — мечта. Богданенке — слава. Артынов и Валов воруют. Подпругину — побасенки от безделья. Фокину — водка. Лепарде — пена и недолив. Моей матери — деньги в сундук. Мне ничего! На кой черт! У меня все есть.
— Кроме хорошей славы…
— Зато дурной дополна!
— Вот радость!
— Чем плохо: бежал в окно от чужой жены! Чуть не прикончили! Не всякому такое достанется.
— И не стыдно?
— Вначале было неловко. Непривычно! Теперь уже наплевать. Только дядя еще козлом смотрит, готов забодать. Фамилию Чиликиных опозорил!
— Ты от них как отрезанный. У них сегодня гости, а ты близко не подошел. Хуже чужого!
— Мы чужие. Разные. Они, наверно, за наливками высокие материи обсуждают, а мне сейчас надо к отцу на стан ехать.
Он поднялся и протянул руку.
— Ну, прощай, что ли! Не сердись! Было — не было! Мне в одну сторону, тебе в другую. Силой милым не станешь. Не скажешь ведь: «Ты меня полюби, не то изобью! Поцелуй меня, не то в ухо бацну!»
— Прощай! — со слезами в голосе тихо-тихо ответила Тоня.
Вот и все! Это теперь уже все!
Ушел. Ему надо ехать на стан.
Уж лучше избил бы…
В улице послышался говор. Семен Семенович с гостями. Впереди он и Субботин. За ними Елена Петровна с Машей. Потом Санька и Яков. Все навеселе, идут серединой дороги.
Тоня зашла в палисадник и встала за тополь.
— Строим дома из половья, живем половинчато, — что-то объяснял гостю Семен Семенович.
— А разве имеет значение, из чего строить дом? — спросил Субботин. — Сознание не зависит оттого, в каком ты доме живешь. Вот ты и Назар. Он живет здесь же?
— В соседней улице…
Сознание не зависит! Но ведь с ним не рождаются.
«Как все трудно, — печально подумала Тоня. — А нужно пережить. И это пережить нужно».
Обедали, по обыкновению, на веранде, в затишье. В улице носился ветер, трепал в палисаднике мальвы. На запад, за степь, опускалась туча, а вслед ей, догоняя, мчались рваные облака. На мгновение облака обволакивали полуденное солнце, вспыхивали, как бы сгорая, но ветер подхватывал их и гнал дальше. По ту сторону улицы сноха Егоровых вывела за ворота загорелого до черноты парнишку, дала ему шлепка по голой заднюшке и пригрозила пальцем. Парнишка, слюнявя конфетку, попрыгал на одной ноге к соседским ребятишкам, гоняющим мячик, тоже голым, и тоже черным.
— Господи, — подавая на стол еду, вздохнула Марфа Васильевна. — Сдурела, что ли, нынче погода? Ветрит! Ветрит! Спасу нет. Ночью опять с яблонь падалику сколько насыпало. Зелен. Куда его? Придется свинье скормить.
Дела у Марфы Васильевны снова вошли в нормальную колею. Натерпелась страху, не поспала ночей, пока сын находился в больнице.
Корней, обжигаясь, ел борщ.
— Да ты чего все молчишь-то, как сыч, и хмаришься беспрестанно? — спросила она нетерпеливо. — Поговорить, поди-ко, с матерью не об чем? Дура, наверно, у тебя мать-то?! Ну и времячко, господи! Собственному сыну слова не вымолвишь.
— Отпустила бы ты старика с рыбалки, — продолжая есть, сказал Корней. — На озере волны, озеро сильно шумит по ночам и холодит с гор. Не случилось бы…
— Старика не подсовывай. Не о нем спрос. Ай чем недоволен? Видать, бросила тебя прынцесса. Я как в воду глядела, про Яшку-то. Увел-таки девку. Небось, добрую, самостоятельную я бы от двора не проводила. А ты на мать…
— Ты всегда в воду глядишь, — усмехнулся Корней.
— Пока выходило по-моему.
— Вышло. Можешь не беспокоиться, разошлись.
— И слава богу, что разошлись. Меньше мороки. Вот еще дал бы бог Лизку из поселка турнуть.
— Мешает она тебе?
— Кто же тебя кокнул-то? Не ее ли мужик? Дурак был бы простить-то!
— Не он.
— Кто же тогда?
— Мало ли…
— То-то в милицию не заявляешь.
— Подойдет пора, заявлю. Не прощу. Я не Иисус Христос.
— Да и не Самсон!
Управившись, она тоже присела за стол, вытерла ложку ладонью.
— Говорят, Матвеев-то на Богданенку в суд подал?
— Не в суд, а в прокуратуру…
— Доигрались, слава те, господи! Веки-вечные такого на заводе не бывало. За что хоть судиться-то собираются?
— За принципы.
Корней отодвинул пустую тарелку и принялся за жаркое.
— Люди партийные. Мы за зарплату работаем, а они ради принципов.
Он развеселился и спросил:
— А что, мама, ты в коммунизм врастешь?
— Какой еще коммунизм! — равнодушно сказала Марфа Васильевна. — Кто меня там не видел! Кому я нужна? Напластаюсь по домашности за день, с ранней зари допоздна, так радехонька до постели добраться, не то ли что до коммунизма.