— Пойдем, пицца уже подогрелась, достань сок.
Сильвия вынула из духовки пиццу и направилась в столовую, Оливер последовал за ней, но сока из холодильника не взял.
— Хорошо бы к этой пицце бокал красного вина, — сказал он.
— Не надо, прошу тебя, — сказала Сильвия и замолчала, увидев, как Оливер достает бутылку «доле» и наливает себе и ей по полному бокалу.
— Впрочем, тебе нечего бояться, — сказал Оливер. — Я отлично знаю, как себя вести, чтобы не было детей.
— Кто ж этого не знает.
— Вот вы не знали.
— Кто это «вы»?
— Вы с папой.
— Откуда ты взял?
— Да оттуда, что я родился на свет!
— Оливер!
— Скажи, ты боялась?
— Чего я боялась?
— Родить меня!
— Не говори ерунду, Оливер!
— Во всяком случае, ты не хотела выходить замуж. Это папа хотел жениться. Он и заставил тебя.
— Мне бы твою фантазию.
— Тебе ведь было всего двадцать лет.
— Замуж выходят и в восемнадцать.
— Будь я на папином месте, я бы тоже захотел жениться.
— Будь ты на папином месте, ты бы тоже захотел жениться на мне?
— Конечно.
— Большое спасибо, Оливер, ты очень любезен.
— Ты воображаешь, что я ничего не знаю.
— Я догадываюсь, что ты уже многое знаешь.
— Не многое, а все.
— Ну, тогда все в порядке.
— Папа тебя очень любит.
Сильвия ничего не ответила.
— Не надо все время его пилить.
— Господи помилуй, о чем ты говоришь?
— Я знаю, что папа не нравился твоим родителям.
— Но откуда…
— Я уже давно все знаю…
— Но скажи только откуда…
— В папином кабинете я нашел коробку со старыми письмами…
— Нашел?
— Ведь я имею право знать все. Вы оба без конца это твердите.
— Конечно, ты должен знать все. Но ты не должен лезть к папе в стол…
— Папа забыл его запереть. Шестнадцать лет назад ты была от него без ума…
Сильвия молчала.
— Они тоже не хотели, чтобы ты появилась на свет.
— Кто «они»?
— Ты писала об этом папе и называла его «мустангом». Ты и твои родители проводили лето в Церматте. А «мустангу» приходилось работать. И ты ему писала…
— Да, Оливер, все это правда, но сейчас не надо об этом говорить.
— И ты меня тоже не хотела.
Сильвия едва сдержалась, чтобы не закричать.
— Это неправда, Оливер! Я боялась только, что буду плохой матерью, сказала она.
Оливер встал, подошел к Сильвии и, погладив ее по голове, тихо проговорил:
— Но ты стала лучшей матерью в мире!
Он вернулся на свое место и вдруг заявил:
— Впрочем, никакой девчонки там со мной не было.
— Что же ты мне тут плел?
— Был мужчина.
— Какой мужчина?
— Да так, один псих. Ну, он мне такого порассказал! Ты, говорит, имел дело с проститутками, в борделях бывал? Сижу это я, вдруг смотрю — рядом со мной какой-то тип. Я и не заметил, как он подкрался. Уселся возле меня и говорит: «Знаешь, откуда я сейчас?» Я молчу, а он спрашивает: «Ты имел дело с проститутками?» Я молчу, а он свое: «Я, говорит, сейчас прямо из Берлина. Был там в одном зверски дорогом бардаке».
— Прекрати! — сказала Сильвия.
— Я только пересказываю, что говорил этот тип.
— А меня это не интересует.
— Тебя вообще не интересует моя жизнь.
— Ну хорошо, продолжай.
— Так вот, сказал этот псих, сперва надо сунуть швейцару двадцать марок, чтобы он открыл тебе дверь. И не вздумай произносить слово «бордель», ты должен сказать: «Пожалуйста, четвертый этаж, пансион». Он отвезет тебя в лифте на четвертый этаж. Другого такого заведения небось на всем свете не сыщешь. Не иначе как в этой квартире раньше жил Ротшильд. Или какой-нибудь князь. Комнат там нет, все сплошь одни салоны. Потолки лепные, персидские ковры, вертящиеся кресла; в каждом салоне — бар. Рюмка виски — десять марок. Можешь только пить виски. Или там шампанское. Бутылка — семьдесят марок. С бабой телепаться не обязательно…
— Оливер!
— Так ведь это он говорит, не я. Честное слово. Я только передаю.
— Незачем повторять все эти гадости.
— Ну, сажусь я, значит, в такое вертящееся кресло (это мне все тот псих рассказывает), а они уже тут как тут, куколки, плывут себе мимо, прямо манекенщицы на показе мод, не девочки — сказка, старше двадцати пяти нет ни одной. Я говорю; «Вон с той черненькой я бы выпил шампанского». А она: пошли, мол, в комнату. Я говорю: «Зачем? Здесь так уютно». — «Но в комнате мы будем одни», — говорит она. «Ну тогда пошли», — отвечаю, а сам злюсь, что она так напирает. И только я встал, другая несет шампанское, ну, я опять сажусь, черненькая садится тоже, мы выпиваем по бокалу шампанского, и тут она говорит: «Пойдем, дорогой». А я все никак не возьму в толк, почему это непременно надо уходить отсюда? Но ихних порядков я не знаю, так что встаю и иду к ней в комнату. Не успел я хорошенько закрыть за собой дверь, как является еще одна с шампанским. Я говорю: «У меня там, в салоне, осталось шампанское, вы мне принесите ту бутылку», а она отвечает, что, мол, та бутылка на потом, «а здесь, в комнате, вам тоже нужно шампанское, или, может, вы хотите виски?» — «Господи, — говорю, — кто же это пьет столько шампанского?» — «Пить не обязательно, — говорит черненькая, — главное — уплатить», а я говорю: «Ну и обдираловка». — «Не злись, — говорит она, — и давай сто марок». — «Какие еще сто марок?» — «Те, что причитаются мне». Тут я прикидываю: семьдесят марок в салоне, семьдесят плюс сто — здесь, в комнате, — итого: двести сорок… Она говорит: «Если ты хочешь, чтобы я тебя раздела, это будет стоить дороже», а я говорю: «Мне и так хорошо, давай пить шампанское», но она спрашивает: «Ты что, неспособен? Или у тебя еще что неладно?» Я ей опять: «Да брось ты, мне и так хорошо, давай пить шампанское, я вас, лахудры вы этакие, всех люблю, я ваш друг». — «Это очень мило с твоей стороны, — говорит она. — Тогда я тебе кое-что покажу». Тут она открывает дверь в коридор и кого-то зовет. В комнате появляется еще одна особа — блондинка, и опять приносят шампанское, — «семьдесят марок, пожалуйста», а пока я плачу, обе раздеваются, блондинка говорит: гони сто марок. Я, конечно, не спорю, выкладываю сто марок, а что они там вытворяют друг с дружкой — меня не интересует. Я поворачиваюсь вместе с креслом к ним спиной — я же не извращенец какой-нибудь, просто мне все осточертело, а когда эта возня кончилась, встаю и говорю: «Шампанское тащите мне в салон, я его здесь не оставлю». Сижу, значит, в салоне, дую шампанское, и вдруг какая-то пожилая дама говорит: «Извините, сударь, мы закрываем, уже пять часов…»