Запись 1
- Предки у тебя с заскоком, но не прям сумасшедшие. – Карл подмял окурок ботинком. Он говорил по-английски, носил белые Dr.Martens и любил звонко щёлкать пальцами. Я ненавидел его. Презирал зарубежную манерность, звонкое, глубокое «о». И если бы решился убивать, зарубил его первым.
Карл или Кирилл Тимофеевич увязался за мной. Как жвачка на подошве, или что похуже. Личный водитель встретил нас в аэропорту около семи утра, оттуда нас добровольно-принудительно посадили в чёрную ламборгини и вытряхнули прямо перед порогом нового родительского приобретения.
Не хотел приезжать, но надо.
Вот стою перед калиткой. Топчемся на месте минут сорок. Карл не спрашивает, не лезет в душу, за это я его ценю. Пачка сигарет пустеет. Курим по очереди и большее время молчим. Не знаю, чего именно жду. Сигнала, крика, вспышки, озарения. Вот бы не услышать ничего и вернуться обратно.
Тут защёлка скрипит и двери открываются. Беру за ручку чемодана, на друга не обворачиваюсь. В голове тишина. Вижу мутные фигуры родителей на крыльце. Дом в этот раз жуткий. Мурашки бегут по коже только от одной мысли, что проведу здесь два месяца.
Мама бросается на шею. Едва дотягивается, но оставляет липкие следы от помады на щеках. Неловко. Отец пожимает руку сначала мне, потом Карлу.
- Как добрались?
- Хорошо.
- А учёба как?
- Нормально.
- Коля! Не смущай ребят, идите мальчики, располагайтесь. – мама рада. Не трудно догадаться чему. Я ведь теперь типа хороший, с другом приехал, учиться начал, не кричу, не ругаюсь.
Холл встречает прохладой. Тут темно и сыро, как в темнице. Звенит колокольчик в маминой руке. Из ниоткуда появляется прислуга. Старая тётка тащит наши чемоданы, даёт ключи от спален. Моя на четвёртом этаже, Карла – на третьем. Потолки тут высокие, как в Сталинке. Пока поднимаемся, лестница скулит, и от этого звука ко второй минуте глаз начинает дёргаться.
- Интересно, есть тут горничные посимпатичнее? – Карл переходит на английский. Оставляю его в гостевой спальне, а сам вместе с молчаливой женщиной иду на хозяйский этаж. Тут мало того, что темно, так ещё лампы жутко мигают.
Служанка не проронила ни звука. Может, немая? Мама жалеет всех сирых и убогих, вот и собирает коллекцию из никчёмных. Звенит айфон, от неожиданности телефон падает. Трубку взять не успеваю. На экране мигает пропущенный от Крис.
Проворачиваю ключ. Нет, они и раньше покупали старые особняки, но чтобы такие древние, огромные…
Запись 2
Ужин прошёл спокойно. Вино мне так никто и не налил. Нас обслуживала девчонка с круглыми хомячьими щеками и большими слезливыми глазами. Карл такой перспективе обрадовался. Он клацал зубами, во время разговора с родителями переходил с английского на французский, но некоторые слова произносил на русский манер. Ел мой друг за двоих, а то и за троих. Но сколько бы блюд не проглатывал, оставался всё таким же худым.
Мне же кусок в горло не лез. Сжимал вилку, думал: «Я в пределах нормы или надо ещё постараться». Мама любовно щебетала о доме, о цветочном, о поездке в Италию. Мы слушали, но даже на лице отца я видел усталость от этого бесконечного трёпа. И он с ней ещё живёт! Обручился по глупости перед богом, но главное записал в партнёры по бизнесу.
Выходило, что папа терпел маму. Карл не мог дождаться, когда зажмёт служанку в тёмном углу. А я играл лучше всех, выносил их пребывание в моей жизни. Каждый, и по раздельности, мне приходилось думать о них, делать что-то. Соблюдать меру, актёрствовать. Быть нормальным.
Правую ногу обожгло. Я не шелохнулся. Боль успокоила. Прикрыл на секунду глаза. Началась какая-то какофония, визг мамы, извинения горничной, крик отца. На ошпаренную кипятком ногу приложили что-то холодное.
- Простите, боже, простите, я сейчас же уволюсь, уйду, простите… - лепетало это крошечное создание. Она и впрямь была мелкой, только щёки большие и глаза. Меня уговорами заставили снять штаны. На краю сознания замечал, как Карл завидно облизывается. Прям смотрит и не терпится ему перед девушкой в трусах оказаться, а лучше без…
Мешочек со льдом убрали, его сменили на промоченный чем-то спонж. Снова боль. Снова покой. Встретился с горничной взглядами. В ней не было и капли раскаяния. В уголках голубых глаз собрались слёзы, но лицо ничего не выражало. Действия были механическим, сухими, как по протоколу.
Пролила чай, ошпарила хозяина, значит сокрушайся, раскаивайся, моли о прощении и при должном упорстве сыграешь глупую девочку, но добрую, милую. Как такую уволишь? Она ведь наверняка с какой-нибудь банальной историей, там мать умирает или младшему брату лекарства нужны. Нога то заживёт, а вот она без работы долго не протянет. Попросится в другие места, но куда же безрукую возьмут? Вот останется ей либо повеситься, либо на панель пойти. И там, и там трагедия. Времена сменяют друг друга, а мученицы всё те же. Так думали все, и она это знала.