Annotation
По старой городской легенде
Марита
Марита
Узелки
Однажды рассказал мне Никита, как давным-давно
собрался он побывать в Петербурге.
Зачем это ему понадобилось - не объяснил.
Подходил он несколько раз к Северной столице, а войти не мог.
- Что же тебе помешало? -- поинтересовался я.
- Этот "узелок-лабиринт" чужой для меня.
Не захотел впускать в свои чертоги, - загадочно ответил Никита.
- Запутанный город. Много злых сил сплелось в том "узелке".
- Да что у него общего с лабиринтом? - удивился я.
- Прямые линии кварталов, улиц, проспектов...
- Все равно запутанный, - упрямо стоял на своем Никита.
- На утонувших и ушедших под землю лабиринтах он стоит,
на "узелках" из останков человеческих,
загубленные души и замутнё нные помыслы по его улицам витают...
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ ~~~~~~~~~~~~~~~~
Блаженный имел своё
объяснение происхождения лабиринта,
отличавшееся от того, что мне удалось прочитать.
Он называл их "мировыми узелками", связывающими землю с небом,
огонь с водой, свет с темнотой, живых с м
ё
ртвыми.
По словам Никиты, построено их было "великое множество"
и не кем-нибудь, а именно "потомками заборейцев".
И якобы каждый род, каждая семья этого исчезнувшего народа
создавала свой лабиринт.
(В.Н .Бурлак, "Хождение к морям студё ным")
Красного было нестерпимо много. Обжигающе-яркий, режущий глаз - красный плыл в облаках крыльями кумачей, латунными звездами комсомольских значков вспыхивал и гас на ветру, плясал в огоньках папирос, юркий, как черт, с дымчато-сизым хвостом колечком.
Эх, яблочко,
Да цвета ясного,
Бей слева белого,
Да справа красного!
Степанченко Николай Иваныч, петроградский рабочий, убеждённый большевик, член РКП(б) с 1918-го, последние две недели ненавидел красный от всей души. С соленым привкусом крови во рту, с головными болями, разрывающими затылок, точно шрапнель, в странных, полубредовых снах - красный не оставлял его с того самого дня, как они начали рыть эту чёртову траншею вдоль Обводного, от Волковки к Боровому мосту.
Новая теплотрасса была нужна, как воздух - заводам Обводного, с трудом восстанавливающимся после разрухи, рабочим Обводного, уставшим отапливать жилье "буржуйками"-древожорами. Шёл третий год НЭПа, сытого, краснознамённого НЭПа, витрины Елисеевского ломились от сёмги, лотошники на Невском разносили мороженое и пирожки, в фабричной лавке на прошлой неделе давали сукно, тёплой, как валенок, овечьей шерсти, Степанченко взял два отреза - на зимнее пальто к наступающим холодам. НЭП-червонец, круглый, как самовар, красный НЭП, НЭП накормит, НЭП отогреет...
Чёртов красный.
- Степанченко, опять набрался с утра? Стыдно, товарищ! Бригада из-за тебя отстаёт, премии лишимся. И не надо опять мне врать, путаницу плести про "я болею", да "я ни в одном глазу". Вижу я, как ты "болеешь"!
Степанченко смотрел в лицо бригадиру - и видел серым, обточенным волнами камнем заломленную фуражку, и губы, прыгающие ошмётками красного, и бледный папиросный дым, щедро впитывающийся в мокрый, дождевой воздух Обводного, и всё, что хотелось Степанченко - сорваться и заорать: "Да мать вашу так, контра недобитая! Опять командовать вылезли, клопы подматрасные?! Опять кровушки нашей жрать?!" И он держался, малодушничал, думал о тёплой шерсти и пирожках, о клюквенно-красной наливке, коей он безуспешно пытался глушить кошмары и головную боль... и мутных, как вязкое болото, зеленовато-серых волнах Обводного, лениво плещущихся о гранитный парапет.
Эх, яблочко,
Да на тарелочке...
- Виноват, товарищ бригадир. Уяснил. Раскаялся. Больше не допущу, - Обводный скрипел песком на зубах, комьями глины тяжко поддавался под лопатой. Стоя по пояс в яме, Степанченко рыл - прямой, как стрела, бесконечно длинный тоннель, раскатанный клубок, вытянувшийся в единую нитку, лабиринт, в котором невозможно заплутать. Очередной рывок - и под лопатой что-то хрустнуло, белое, точно осколки побитого сервиза...
Надвое рассечённый человеческий череп.
И красный вновь нахлынул, жаркой, приливной волной, накрыл собой траншею, набережную и бригадира; хватая воздух ртом, точно рыба, выброшенная на берег, Степанченко опустился на дно ямы, и острая, как нож, расколотым концом кость ткнулась ему в запястье.
И наступила темнота.
***
...чёрная, словно бескрайние леса земли Кирьяльской. Гнус, хляби болотные под ногами, вечная сырость - за две недели боевого похода Клаус Стефансон, дружинник Торгильса Кнутссона, маршала шведского, успел возненавидеть эту богопротивную страну до глубины души.
Шел 1300-й год от рождества Христова, и Швеция, под властью христианнейшего короля Биргера Магнуссона, была сильна, как никогда, и Тавастланд, земля Финская, и Готланд, купеческий остров, покорно несли дань королевской короне, и северная Норвегия, и южная Дания страшились поднять свой голос против неё. Одна лишь Руссия, восточная Гардарика, заморская Страна Городов, смеялась над могуществом шведской короны, и громко вторил подвластный ей языческий Кирьялаланд, богатый землями и пушниной, и не в силах стерпеть насмешку, Торгильс, именем короля, дал приказ о созыве всеобщего ледунга, и острая, как вороний клюв, древобокая стрела созыва летела из дома в дом, и одиннадцать сотен воинов были собраны на корабли, и Клаус Стефансон был вместе с ними.