Она всматривается в темноту блестящими глазами и вдруг вздрагивает: из стены медленно выходит невысокий человечек, весь в черном, с красноватыми трахомными глазами, что горят недобро и пронзительно. Он растягивает губы в улыбке:
— Я скажу тебе — ты похожа на свою бабку.
— А кто она?
— А зачем тебе это? Зачем тебе родня, близкие? Каждый сам по себе космос, зачем ему другие существа?
— Я хочу знать свои корни, — шепчет Веня пересохшими губами.
— Бред! Живи сегодняшним днем, сегодняшними заботами. Все это глупости — род, кровь, семья.
— Нет, не глупости! Я не хочу быть веткой, которую срезали с какого-то дерева, не хочу быть перекати-полем — говорили, есть такая трава, которая катится, не разбирая дороги, куда подует и погонит ветер! Я хочу так мало!
— Это немало. Это много, так много, что ты даже и не представляешь себе, чем за это платят люди. — Платят за то, чтобы иметь землю под ногами, — свою, родную, землю, по которой ходили и в которую уходили предки. За то, чтобы ощущать себя не пылинкой, песчинкой, которой не за что зацепиться, а деревом, крона которого упирается в небо, а корни ушли вглубь — так далеко вглубь, что никакая буря не страшна этому дереву…
Веня слушает, маленький человек продолжает:
— Чтобы родиться, человеку нужно сначала умереть. Да, да! Человек рождается дважды. Чтобы выйти из материнского чрева, ему нужно умереть в первый раз. Второй — когда обрывается его земная жизнь. Третьего ему не дано. Но духовно он рождается и умирает много раз. Жизнь — это подвиг, который творит сам человек. Ты готова к этому подвигу?
— Я… не знаю… — лепечет Веня. — Это все так сложно.
— Но ты пришедшая… ты пришедшая. Зачем ты пришла? Для чего?
— Мне рано еще думать об этом.
— Нет, не рано! Вы, нынешнее поколение, долго остаетесь несмышлеными. Вы вызреваете так медленно, что это может привести в отчаяние кого угодно. Как говорить с вами о бытии, если вы, иногда на протяжении всей жизни, не в состоянии взглянуть на себя со стороны, понять, что за сила управляет вашими поступками, ощутить себя частицей целого? Вы плывете по жизни как рыбы. Они улавливают изменение тока воды — и уходят на дно или всплывают на поверхность, чтобы хватать корм, не задумываясь, откуда этот корм и что скрывается там, за линией, которая отделяет воду от суши!
— Я буду думать. Не знаю, смогу ли я понять много, но постараюсь понять!
Тяжесть все более окутывает голову Вени, давит на виски.
— Постарайся понять… понять… ты, пришедшая!
Эти слова Веня слышит как во сне. Что-то еще договаривая немеющими губами, она медленно скользит вниз, на пол, уплывая в бездну…
Дежурная воспитательница, уже на рассвете обходя спальни, заметила пустую Венину койку и встревоженно поднялась в рабочую комнату. Она увидела лежащую на полу воспитанницу и поспешила вниз — вызывать «скорую помощь».
Назавтра, когда Антоля Ивановна пришла в рабочую комнату, ее встретило молчание. Яна, к которой она обратилась, ничего не сказала, а только отвела глаза и отвернулась. Молчала и Стася, накануне, за завтраком, впервые поссорившись с Германом. И только Герман счел нужным заговорить:
— Они тут почему-то решили, что вы… виноваты в том, что случилось с Веней.
Придя после работы домой, Антоля Ивановна долго сидит в оцепенении на кухне, не замечая, что суп давно выкипел и теперь угрожающе бурлит в кастрюле густая каша.
— Ну что, покормишь ты меня когда-нибудь? — в нетерпении заглядывает на кухню муж.
— Я боюсь их, боюсь! — разражается плачем Антоля Ивановна, размазывая по лицу краску с коротеньких ресниц. — От них вечно жди каверзы! Стараешься, стараешься, а что толку?
— Я тебе всегда говорил: зачем пошла в педагогический?
Муж повышает голос. Ему не нужны эти выкрутасы, он спешит в вечерний университет культуры.
— А что мне теперь, на завод идти?
— Надо было пойти в библиотечный, если с детьми не можешь работать!
От его слов Антоля Ивановна плачет еще громче и безнадежнее.
— А надбавка за стаж? А пенсия?
Антоля Ивановна в последние годы часто поговаривает про пенсию. Она ждет ее так, как иные ждут повышения в должности, но эти разговоры почему-то безмерно раздражают мужа. Вот и сейчас — одно упоминание о пенсии, которая не за горами и для него самого, разрушило его почти праздничное настроение, с которым он собирался на занятия университета, и это раздражение он, как всегда, сорвал на жене: