В утренней тишине слышно было далекое мычанье коров, пахло навозом и землей, и молодая трава росла из-за обочин. Запах ее несмело вплетался в ароматы весеннего деревенского утра, слишком крепкие и непривычные для горожанки. Вскоре Веня почувствовала, что у нее закружилась голова, и присела на старую ольху, упавшую возле дороги. Но голова кружилась не от слабости, а от хмельных запахов молодой зелени и распаханной земли, которые обрушились на нее, как весенние струи дождя на зеленеющее поле… Ей захотелось закричать, замахать от восторга руками, чтобы всколыхнуть прозрачный воздух вокруг, чтобы так же сумасшедше гудел в высоких кронах ветер, чтобы летела с крыш перепрелая за зиму солома! Но Веня только глубоко вздохнула и, словно пробуя на вкус, медленно выдохнула из себя воздух, а после встала и пошла дальше, улыбаясь тому неудержимому и непонятному, что творилось в ней.
Солнце стояло уже высоко. Пели провода у дороги, осыпался под ногами влажный песок. Растертая тонкими пальцами девочки, почка березы запахла остро и совсем по-весеннему. Талая вода в недалеком овраге курилась паром, и тяжелые грачи важно ходили по мягкой, прорастающей травой земле.
Вскоре выросла перед нею деревня. Пройдя немного, она увидела почту. Немолодая женщина в черной юбке и синей шерстяной кофте скрежетала ключом в замке, который никак не хотел отпираться. За почтой стояла изба, два окна ее словно оледенели в угрюмой замкнутости. Изба была небольшой, с ветхим крыльцом. Но Веня осторожно поднялась по ступенькам, стук ее в дверь был несмелым и тихим. И все же его услышали сразу, как будто ждали, хотя вряд ли могло дойти посланное четыре дня назад письмо.
…Темные глаза бабы Марыли, в которых светится радость, сразу же застилаются слезами; заскорузлая печь в углу вся преображается, словно только и ждала гостей; чистая скатерть, что стремительно взмахивает белыми крылами, вылетая из обитого железом сундука… Почему маленькие эти приметы заставляют Веню судорожно сглотнуть ком, подступающий к горлу? Ей кажется, что она была в далеком путешествии и теперь вернулась к родному человеку, укоряя себя в небрежении и беспамятстве…
— Я же вчера не топила, — бросая в печь поленья, ведет разговор баба Марыля, вся порозовевшая и быстрая. — И сегодня раздумывала: кажись, уже не холодно, а есть, варить не хочется. Думала, съем луковицу с хлебом и хватит с меня.
— И я вам что-то привезла! — Веня вываливает на стол содержимое сумки.
— Ой, мое дитятко! Зачем это! Мне, старой, конфеты! — радуется баба Марыля, фартуком вытирая покрасневшие глаза. — Ну, слазь в подпол, там грибочки и бульба, огурцов трохи… Будь здесь хозяйкой, не бойся. Слыхала, меня здесь бабы ведьмой кличут…
— А почему?
— Говорят, характер у меня тяжкий. Глаз острый да памятливый. Оно и правда — долго зло Помню. Но и добро тоже. Да всякие хворобы — мелкие, правда, травами лечить могу. Ай, что я тебе говорю, только задерживаю. Давай, доченька, лезь в подпол, а то меня ноги не держат, еще бабахнусь с лестницы!
В хате медленно исчезает дух запущенности и одиночества, пахнувший на Веню в первые минуты. Уже кипит в чугунке бульба, брызжет со сковороды жареное сало — и тут в хату осторожно просовывается бойкая, живая старушка в фуфайке и длинной суконной юбке, плотно обвязанная серой бахромчатой хустой.
— Ты вроде хворая была, а? — начинает она сыпать словами. — Ни дыму не было, ни света вечером. Думаю, не съехала ли куда, а ты тут как тут, живая и веселая. Кто это к тебе прикатил, думаю, не Хвеськова ли Гэлька зашла, дай, думаю, про свою Зоську поспрашиваю…
Глаза ее все косятся на сковороду, на коричневые грибы в белой глиняной миске.
— Ладно уж, коль пришла, садись с нами, Лиза. Внучка это моя приехала.
— Какая внучка? Чья же она?
— Тебе что за дело? Говорю — моя, значит, так и есть! — злится баба Марыля. — Садись за стол, говорю!
— Ну, не сердись, не сердись! — Лиза проворно села у стола. — Давно я тебя такой веселой не видела, Марыля. Разве что когда твоя девка школу закончила, перед самой войной. Младшая твоя, царство ей небесное!
— Не греши.
— Ты ж говорила, что умерла она. Что, письмо тебе отписали из города?
— Не было письма. Пускай живет, если жива.
— Ну а если возьмет и приедет Аксинья твоя?
— Приедет и приедет. Ну и что?
— Говорила, что прокляла ее и снова проклянешь, если увидишь?
— Святогор тоже говорил, что нет на свете тяжести, которую б он не поднял. А что получилось?
— Не пойму я, — поднимает живые быстрые глаза Лиза. — При чем тут Святогор?