Но, глядя на ее розовое, с едва заметными мелкими морщинками возле глаз лицо, он подумал и о другом: о том, какие немыслимые пласты времени отделяют их друг от друга. Когда она подбегала к нему девчушкой-семиклассницей, он был уже человеком, много пережившим, Владька, наверное, уже ходил в школу, они с Вандой только начали ощущать и достаток, и покой, и мечтали, что скоро, очень скоро смогут зажить по-настоящему, так, как хотелось.
Да! Будь Ванда живой, он бы, наверно, по-прежнему ощущал себя молодым, полным сил, желанным…
Она почувствовала его настроение, остановилась, заглянула ему в глаза и снова улыбнулась, как тогда, когда вытерла платком ему брюки, улыбнулась так, будто знала силу своей улыбки, которая молодила ее. И ему стало неожиданно легко и хорошо.
— Вы и сейчас совсем молодой, Иван Петрович, — заговорила она, коснувшись своей ладонью его руки. — Правда, честное слово…
Они оба не заметили, как солнце скрылось за небольшими серыми тучками, и только когда брызнули на теплую пыль, на тяжелые сонные вишни за оградами первые капли дождя, оба внезапно стали оглядываться по сторонам, словно не зная, что же делать дальше.
Галина, озираясь вокруг, увидела неподалеку массивные деревянные ворота с глубоким козырьком.
— Туда идемте! — потянула она его решительно за руку. — Да поскорее, сейчас хлынет,
Они побежали. Дождь тоже кинулся за ними, словно стараясь догнать их. Пинчук все же успел подумать: «Какая же это защита от дождя?» Но ворота и в самом деле оказались защитой, хотя за ними тут же отчаянно залился лаем злобный и, вероятно, большой пес.
— Что им тут охранять? — удивилась Галина; ласково заговорив с собакой, она добилась только того, что лай ее усилился и перешел в хриплый визг, так что из соседнего дома вышла старуха и, прищурившись, долго их разглядывала.
— Ворота капитальные, — согласился Пинчук, оглядывая глухой забор, обтянутый сверху проволокой. — В войну, бывало, пока в такую хату достучишься!..
Они стояли, тесно прижавшись к доскам ворот. Дождь, по-летнему быстрый, деловито смывал с сонных деревьев окраинной улицы бархатистую пыль, барабанил по крышам, и пенистые струйки воды уже бежали по улице. Душисто запахло влагой и землей. Пес за спиной умолк, только глухо ворчал время от времени. Первые лучи солнца брызнули из-за серых облаков, и стекла соседнего дома заблестели, омытые короткими, упругими струями дождя. Толстые сочные ирисы стояли, вытянув острые трехгранные листья, на которых искрились капельки влаги.
Пинчуку показалось, словно внезапно раздвинулись границы окружающего мира, который представал перед ним таким молодым, ярким и наполненным, в нем было так много и тепла и озаренности, что у него внезапно сжалось сердце, как у одиноко бредущего по улице человека, что ненароком заглянул в чужой дом во время свадьбы.
Неужели и в самом деле прошло все и он только гость на этом вечном пире жизни, тогда зачем нужно было ей, жизни, снова манить его?
«А может быть, может быть…» Он не договорил, боясь Спугнуть надежду, нет, только призрак надежды на то, что наконец разомкнется вокруг него кольцо одиночества и сожаления об ушедшем.
…Потому, что рядом она, эта молодая женщина — чуть заметная улыбка дрожит на полных губах, тонкие брови удивленно приподняты, словно и она впервые видит красоту вокруг и удивляется ей. Странно, это удивление красит ее еще больше и еще больше молодит.
Смутный пока облик девчонки, озорной и радостной, проступает в ней, и Пинчук неожиданно для себя протягивает руку и гладит ее по мягким теплым волосам. И она притихает, смотрит на него чуть насмешливо и благодарно…