В один из таких «высоких», «вершинных» дней мы и познакомились с Костей.
Разумеется, тогда я не размышляла на подобные темы. Вагон летел, постукивал; и во мне все летело – странное, весенне-мученическое состояние. Я чувствовала себя в какой-то лихорадочной круговерти – вся прежняя жизнь будто на мгновение отделилась от меня, отошла; новой не было совсем – ни вздоха, ни шага. Здесь, на этом чистом распутье, мы и встретились. Молодой человек в офицерской форме пристально поглядел на меня. Что-то сомкнулось, включилось, я задохнулась, будто глотнула озона. Никогда не думала, что родство можно ощутить с первой секунды, с первого взгляда. Мне стало тепло, радостно, ясно – и поезд выскочил из тоннеля, пошел по верху, сквозь молодой березовый лес с молодой же весенней листвой; стало совсем светло, празднично; поезд замедлил ход, и незнакомец улыбнулся мне – неловко, растерянно. Я поняла, что я совершенно счастлива, так, как никогда прежде. И это чувство не очень даже было связано с моим попутчиком, оно шло как бы извне, издалека, сверху. А в незнакомце оно на мгновение материализовалось, и все, что до этого времени казалось мне сложным, непостижимым, запутанным, вдруг упростилось, потеряло детализацию, прояснилось. Мы все смотрели и смотрели друг на друга, и с каждым мигом узнавание длилось, и счастье длилось, и клянусь, если бы наше общение на этом закончилось, я все равно бы помнила его до конца своих дней! Я была бы уверена, что жизнь моя состоялась, а все остальное – это уж роскошь, ну нечеловеческая, райская роскошь!
Анохиной я не объясняю своих состояний. Из скромности – может, все, что я чувствую, – глупость и чепуха. Поэтому Ленка имеет полное право меня пилить:
– Насколько он тебя младше? На восемь лет. Аллопугачевский вариант. Почти. Ну ты даешь, мать! – Анохину восхищает моя бестолковость, и она даже потирает руки от удовольствия. Ленка безосновательно считает, что в ее обязанности входит мое половое и социальное просвещение. Она сторонница «шоковой терапии» и любит резать правду-матку в глаза:
– Кто ты по сравнению с ним? Старуха. Женится ли он на тебе? Никогда. Зачем он с тобой? Для известных нужд. Вывод: брось, брось его!
Если бы Анохина посоветовала мне удавиться, это было бы менее жестоко. Но на меня не действуют ее советы – я их автоматически пропускаю мимо ушей. Анохинские нравоучения – конфетные фантики. Ленка – добрая и несчастная. А что касается замужества, то не в браке счастье.
Мама Кости и слышать не хочет, чтобы ее единственный сын – красавец, офицер, гвардеец, на которого она положила жизнь, женился бы на «глубокой старухе», да еще с «ребенком подлого происхождения». И я не осуждаю его за то, что он, ради успокоения домашних, пообещал покончить с «развратным прошлым». Напротив, я тоже хочу, чтобы они были спокойны...
– Тебя не встречают? – первым делом спросила я его, прижавшись к его штатскому пальто.
– Нет. – Он немного отстранил меня и для верности покачал головой.
Обнявшись, мы двинулись в зал ожидания.
– А я знал, что ты придешь. – Мы уже нашли укромное местечко, не слишком на виду, сели, пристроили его сумку, и он нежно гладил меня по волосам.
– Как ты мог знать? – не поверила я.
– А я знал...
– А я тебя люблю...
– А я тебя очень люблю...
Мне было с ним так уютно, просто, как наедине с собой, только лучше; никогда я не встречала таких мужчин и никогда уже не встречу. У Костиной мамы больше прав на него, зато я лучше его знаю. Он напрочь лишен романтизма, всех этих любовных клише, он всегда чуток, прямодушен, и то состояние «высоты», которое у меня бывает в считанные дни – его естественная среда обитания, которой он даже не замечает.
– За что ты меня любишь? – в очередной раз ужаснувшись своей обычности, спросила я.
Вместо ответа он поцеловал меня в висок, потом в глаз, и совсем уж нежно – в ухо.
– Что Артемка?
– Нормально, – вздохнула я.
Мне хотелось запомнить его профиль, мелкую родинку на шее, темные, коротко стриженные волосы, жесткую ткань его пальто... Вот уж точно – не могу наглядеться.– Надолго?
– Недели на две.
Мы замолчали, мысленно переживая предстоящую разлуку.
– А знаешь, – сказала я, – честно говоря, я думала, что ты меня будешь ругать.
– За что?
– За самоуправство. За то, что приехала сюда, не предупредив.
– Ну что ты...
Нет, все-таки надо было меня отругать. У нас очень жесткая иерархия: он – офицер, я – рядовой. И никаких неожиданностей. Не потому так, что он мужчина, а потому, что он – лучше.
Мы долго целуемся, потом я тихо плачу у него на груди.
– Лучшие дни у нас впереди. Ты верь, – внушает мне Костя.
– Я верю, – хлюпаю я. – Подожди, а что за рейс?
– Рейс как рейс. Посиди минутку, я зарегистрируюсь.
Он возвращается быстро. У нас еще есть несколько минут.
– Что творится в Югославии... – Я невольно вернулась к событиям последних дней. – Неужели будет война?
– Вряд ли.
Мы помолчали.
– Как же так, – начала я. – Ведь там, в Сербии, наверняка есть люди, которые так же любят друг друга, как мы с тобой. И вдруг на них – бомбы! И вот они расстаются; он идет на войну, может быть, она его никогда не увидит больше, а может, увидит изувеченным или мертвым. Как же это так? Так любила его, а он – мертвый. За что? Ведь трагедия какая! Я, наверно, не пережила бы этого – на войну тебя проводить. Костя! Ну как же так? Может, им лучше сдаться сразу? Ну не в рабство же их обратят?! Никто же не будет сидеть в кандалах или мучиться на непосильных работах, как в древние века!
– Ага, наоборот. За предательство еще и денег дадут.
– Тридцать сребреников.
– Ну.
– Но неужели один путь – умирать? Знать, что не победишь, и – умирать?! А дети? Они-то чем виноваты?! Я вот представляю Артема под бомбами. За что? Скажи, Костя, за что?
Он очень мудрый, мой Костя. Моложе меня, а умней.
– Что лучше: где-нибудь на печке умереть или в бою за родину?! Ты что? Давай без паники. Дожидайся меня, все будет хорошо, – пассажиров 477-го пригласили на спецконтроль и посадку, – ты знаешь, я тебя сейчас поцелую, крепко, сладко, и – все. Не ходи дальше, не провожай, – вдруг строго приказал он мне. – И не оглядывайся!
Послушно иду к выходу. Вроде все удачно вышло, благополучно, а внутри – тревога...
Ждать так ждать. Я начинаю привыкать к его командировкам. Один раз в два месяца – обязательно. Он не массовый офицер – инженерный. Часто спрашиваю его: что делаешь на работе? «Гайки кручу». – И смеется.
Самое главное в разлуке – вести себя тихо-тихо. Как медведица залегает на зиму в берлогу, так и я – не живу в такие дни, а двигаюсь словно в заколдованном сне. Все вроде крутится, делается как всегда, но внутренние часы мои выключены, и настоящая жизнь начнется с его возвращением. Тогда я «просыпаюсь» и «расколдовываюсь». Я люблю твердые звездочки на его погонах, люблю казенный запах его кителя, и даже табельное оружие, приятную его тяжесть, люблю.
– Милитаристка я, да? – спрашиваю я у Кости.
Но больше всего я люблю его самого. Люблю уверенную, справедливую, умную силу, исходящую от него, которая от нашего близкого общения, наверно, что-то перестраивает и во мне.
Но теперь надо жить тихо и просто ждать.
Домой я вернулась поздно – Артем уже спал – при включенном свете. На лице его – запечатленная обида. Я немного посидела рядом – разбудить? Но он сам на мгновение открыл глаза, что-то буркнул и повернулся к стене.
И тут позвонила Анохина.
– Ну ты нашла время! – зашипела я в трубку, прикрывая дверь и вытаскивая аппарат на кухню.
Ленку я узнаю, еще не поднимая трубку, – по звонку. В таких случаях телефон посылает сигналы «стильно», экстравагантно-заносчиво, а если его долго не брать, звук становится отчужденно-светским, мол, вы мне не очень и нужны.
– Где ты пропадаешь весь вечер? – ответно зашипела мне Анохина. – Десятый раз уж звоню!
– А чего шипишь?
– Сижу в ванной. Не хочу, чтоб мать слышала.
– А-а-а... Что-то случилось?