– Давай, – вздыхаю я и сыплю соль, больше положенного сыплю.
За ужином Митя жалуется на Светлану Петровну – злюка, дерется.
– А ты не балуйся, – наставляю я.
– Все равно дерется, – упорствует сын и, вспомнив дневные обиды, начинает плакать.
– Ну-ну, не распускай нюни, – жалею я Митю, – мужик ты или кто? Мужик, мужик! – И ворошу сынишкины кудри. Красив у меня Митька, и в детском саду держится. Ничего! День прожили.
На ночь я читаю сыну книжки. «Дядя Степа» проштудирован нами вдоль и поперек, и сегодня Митя тащит из шкафа книжку с корешком покрасивей.
– Это взрослая, – предупреждаю я.
Митя упрямится, толкает в бок: «Читай!»
Будильник не забыть завести. Завтра обязательно надо заплатить за свет – последний день. «Наружность князя соответствовала его нраву. Отличительными чертами более приятного, чем красивого, лица его были просторечие и откровенность. В его темно-серых глазах, осененных черными ресницами, наблюдатель прочел бы необыкновенную, бессознательную и как бы невольную решительность, не позволяющую ему ни на миг задуматься в минуту действия... Мягко и определенно изогнутый рот выражал честную, ничем не поколебленную твердость, а улыбка беспритязательное, почти детское добродушие...»
– Мама, – тянет за рукав сын, – а кто такой князь?
– Ну, – затрудняюсь я, – в данном случае красивый, сильный, знатный человек, защитник родины.
– А мой папа – князь?
– В некотором роде, пожалуй, да.
– И на лошади он умеет ездить?
– О, – оживляюсь я, – всадник каких поискать.
– Меня научит, да, мам?
– Обязательно.
– А когда он приедет?
– Вот подрастешь, станешь умным, сильным, вернется папа и обрадуется. Гордиться тобой будет. А сейчас спи, засыпай, я тебе песенку про котика спою. Завтра пятница, а потом суббота, и все у нас хорошо...
На работе сегодня застой, в отсутствие начальства персонал расслабился, оторвался от бумажек. Мое кропотливое дело – технические переводы – скука смертная. Артикли, схемы, строчки, деньги. Фирма экономит площадь, и нас разгородили пластиковыми ширмами, компьютерный чад поднимается к высокому «сталинскому» потолку, разгоняется вентилятором и оседает на головы «белым воротничкам». Мой закуток у окна, видно зимнее небо в проводах и обрубок дерева от долголетней культурной обработки, и церквушку в старых заснеженных лесах. Алехиной повезло меньше – ее стол с трех сторон огорожен голыми «стенами», и в свободную минутку она вырывается ко мне поболтать.– Явление самой стильной женщины учреждения и окрестностей, – бодро приветствую я Алехину.
– Перестань, – досадливо машет она, – я даже не накрашена, ты что, не видишь?
– Не заметила... Как же случилось такое несчастье?
– Ань, – Алехина снимает очки, глаза красные, – мы с Вовиком расстались.
– Свежая новость, – хмыкаю я. На моей памяти расставания с Вовиком происходили уж раз пять. С предметом слез, страстей и наших разговоров я едва знакома. Вовик – детина громадного роста, каких поискать. Со слов Алехиной я знаю, что он водитель, разведенец и выпить не дурак. Добрый человек – в минуты особого душевного расположения он может принести тапочки прямо к постели.
– Нет, все серьезно. Вчера приехала с работы пораньше, до его прихода, стала гречку варить, печенку купила, решила поджарить. Нашла две рубашки грязные, замочила. Он пришел не в настроении, но трезвый.
– Может, потому и не в настроении? – ехидно вставляю я.
– Может, и так, – горько соглашается Алехина. – Говорю ему: давай вместе поужинаем. А он стакан налил, тарелку взял и в комнату – телевизор смотреть. Врубает на всю. У меня так голова болела – магнитные бури, что ли? Я ему с кухни кричу: «Вовик, сделай потише». Ноль эмоций. Подхожу к нему, только рот раскрыла, а он как погнал матом! «Чтобы я, в своем доме, и делать, что хочу, не могу...»
– Ну и? – сочувствую я.
– Собрала свои вещи в два пакета, поймала частника – и к матери.– А он?
– Да что он! Я, по правде, и не слушала, все думала, как бы не расплакаться.
У нас общая минута молчания по Веркиному горю. Потом Алехина качает головой, горестно моргает и ответственно спрашивает:
– Ань, ну что мне было делать?! Скажи? Ну вот скажи, тебя хоть раз посылали матом?
Я вспоминательно закатываю глаза, жую губами и, наконец, честно признаюсь:
– Неоднократно!
Алехина безумно смотрит на меня, и через секунду мы хохочем так, что к нам начинают заглядывать из других закутков.
Вечер, и у нас с Митькой настоящий дом – пахнет пирогами, свежее белье на постелях и, если убрать верхний свет, видно, как за окном летят большие, сказочные хлопья снега, похожие на растрепанных птиц.
Митя спит в обнимку с «Князем Серебряным» и зеленым крокодилом; тихонько, чтобы не разбудить, я вызволяю вещи. Настроение вечернее – немного грустное и тревожное. Я долго стою под душем, потом рассматриваю себя в зеркало: «Сбросила лягушачью шкуру, обернулась Василисой Прекрасной», – прямо как в Митиных сказках. Глаза светятся, румянец молодой. Второй раз в жизни я кажусь себе очень красивой – ровная смуглая кожа, спокойная грудь, капли резво катятся вниз, тают на бедрах. Все живое, не то что эти синтетические девушки с обложек. У меня нет мужчины, и, честно говоря, не хочется. Хотя Алехина говорит, что нужно для здоровья. Но – не хочется...Ночь – большой черный короб, и в нем есть коробок поменьше – моя семнадцатиэтажка, а в квартире на четвертом этаже, за дверью ванной, рубчатый коврик впивается в мои голые пятки. Как странно, что я чувствую себя совсем свободной в этих каменных одежках, я, такая голая, беззащитная и невечная. Не то чтобы я пережила свою беду, но просто не даю ей множиться. И чудится мне, что в такие спокойные одинокие ночи продолжается моя настоящая жизнь. Время, когда я робко вспоминаю прошлое. Смешно, но мне недостает сил даже вслух, себе самой, сказать о нашей любви, а чтобы обсуждать ее, допустим, с Алехиной... Верку не упрекаю. Но почему-то я сразу поняла: мои чувства – непроизносимые, непредставимые. И я больше мучаюсь не нынешним одиночеством, а немотой, невозможностью вслух доказательно произнести слово «чудо».
Вот я перебираю в памяти каждый день, каждый шаг – как рассказать?! День был... ну не то чтобы печальный, напротив, но какой-то уж очень запоминающийся! Как старый валун у распутья. И осень была настоящая. В городском парке я вдруг поразилась тому, как падают листья. Золотые челны с ивы плыли и плыли. Потрясающая щедрость дерева – лист, еще здоровый, гибкий, самый красивый за всю свою недолгую жизнь, ясно цвел на осенней земле. А дуб – такой кряжистый и сильный – сорил золотыми как подгулявший купец. Только звон по округе летел! А тут еще рябина мокла, отражаясь в крохотном пруду, – яркая, крупная; пруд искрился от последних паутин и шаров перекати-поля. Поодаль мужики распивали на троих на скамейке, интеллигенты с коньяком. Школьники шумели, катились ватагой по дорожке, лупили друг друга портфелями. Обыкновенная жизнь шла. «Я тебя сразу узнал», – сказали твои глаза. «И я!» – радовались мои. А осень так вызолотила аллеи, что даже тень вековых стволов скрывал листопад. И первый раз, после многих лет, зим, весен, глупости и разочарований, я знала и счастливилась: если скажут мне – умри как лист, умри сейчас, живой, золотой, нетронутый морозом и рябью, я бы плыла проще легкой лодочки с ивы – к земле. Не страшась ни забвения, ни чужих тупоносых ботинок, ни дворничьих костров – вот жизнь!
И все случайные черты были стерты, мир раскрыл потайные ларцы, мы и жили, почти не печалясь, не разбирая земные грехи. Пришла зима – взбила перины, расстелила покрывало, развесила гирлянды и серебряные шары. Весь север и восток – наш, на тысячи верст простор, снег; леса в шубах, елки в кокошниках, даже волки не злые, а мужественные. Мы купили два билета на электричку. «Увидишь!» Я только согласно головой качала. Вышли на платформу – такая стынь и радость! Минус тридцать, слезы из глаз, и иней, иней, иней! На станционной будке, частых соснах, проводах, усах прохожего – клянусь, что никогда я не видела столько сверкания и богатства сразу. Даже вороны в бриллиантах. Ну кто в такое поверит?!