— Ну что, сын мой, вы начинаете понимать?..
Рик начал — ровно с этих слов. Самый настоящий страх сдавил ему горло изнутри, на лбу выступила легкая испарина (хотя здесь было, кажется, холодно…) Но этого всего не может быть, — изо всех сил крикнул его разум. Этого не бывает. Это сейчас кончится, сейчас я… очнусь.
— Этого… не может быть, — выговорил он, чувствуя, как трутся друг о друга, словно трут, его очень сухие губы. — Вы… хотите запугать меня. Это противозаконно.
Вот, вот оно, спасительное слово. Противозаконно.
— Если это то, что я думаю… Камера пыток, — последнее слово выговорил, как выплюнул, — то вам не хуже меня известно… Что Декларация Прав Человека запрещает — (даже выговорить слова можно с большой буквы! И как хорошо, Рик, что ты это читал!.. И как хорошо, что ты это читал совсем недавно! И, почти наизусть, стараясь четкостью речи изгнать жуткий призрак,) — нанесение телесных повреждений в целях получения информации.
Отец Александр (Господи, чей он отец? Это же даже не человек… Это вурдалак. С черной замотанной дужкой очков, с серыми небольшими глазами — спокойный, устало-деловой взгляд заработавшегося чиновника) — отец Александр слегка нахмурил брови. Так как бровей у него не было, нахмурилась скорее кожа на лбу. Но это была не хмурость недовольства… Скорее смех, да, скорее уж смех.
— Молодой человек, — голос его, постаревшего в ярко-белом свете, вызывал ассоциации с очень терпеливым учителем. — Сын мой, вы же на вид кажетесь таким умным юношей… Что ж вы несете такую чепуху? Нанесение повреждений, Боже ты мой… Разве непонятно — чтобы заставить человека говорить, вовсе необязательно наносить ему хоть какие-то повреждения. Современная технология позволяет… да, вполне… чтобы человек с волей одержимого через пять минут рассказал и написал все, что угодно. Маленькая дырочка в коже, крохотный электрод… Или шприц. Да что я вам рассказываю, в самом деле. За соблюдением прав человека здесь следит миротворческая полиция. Собственно говоря, я — единственная преграда между вами и ними.
— Я…
Мир стремительно начинал кружиться вокруг Рика. Так бывает, когда силишься проснуться — и не можешь, и оно все крутится, крутится, затягивая тебя, и как бывало у Рика в сильном жару болезни, он увидел перед глазами что-то маленькое и одновременно большое, какую-то вертушку, все наращивающую обороты, и лицо этого спокойного вурдалака было в середине вертушки, и Рик понял, что сейчас он закричит.
Но не закричал.
Все было так дико, что даже не страшно. Просто — до безумия недостоверно. Так же недостоверно, как то, что полчаса назад он стоял на солнечной улице и видел, что на деревьях уже большие почки…
— Молодой человек, как вас там… Ричард. Я вовсе не собираюсь вас запугивать, просто стараюсь свести к минимуму все взаимные усилия в совместной работе. Вы боитесь смерти, вы боитесь боли. (Рик хотел покачать головой — ха, пострадать за веру, ха, наш орден — но не смог. Орден и вера, они были сейчас где-то очень далеко, а он был один. Совсем один, а напротив него — сумасшедший.) Да, боитесь, не нужно качать головой и разыгрывать из себя героя… Просто мне нет ни малейшего резона быть источником ваших неприятностей. Как служитель Церкви (Чего?.. Как?.. Он это сказал — или я спятил?..) я авторитетно заявляю вам, что вы впали в ересь. Может быть, по глупости, может быть, случайно — но вы прикоснулись к вещам, которые отравлены. Пораженный гангреной орган нужно отсекать… иначе зараза распространится на все тело. Отсекать то, что уже нет надежды вылечить. Государственная власть пользуется помощью нашего Ордена, чтобы определять, кто действительно впадает в ересь, а кто попросту заблуждается. Боюсь, вы относитесь к первой категории.
В продолжение этой речи у Рика сменилось много мыслей. От бешеной (броситься на него? Убить? Нет, там двое сзади…) до отрешенной (Господи, помоги. Помоги мне остаться твердым, я, кажется, смертельно влип). Дело было только в том, что он не знал, как это — влипнуть смертельно… Он все еще не понимал.
— Я… не собираюсь ничего говорить.
— Жаль, жаль, если это ваше окончательное решение на сегодня, — ужасный человек, расплываясь и меняясь, покачал головой, и в его скучающей серьезности было нечто столь страшное, что Рик почти поверил… почти.
— Ладно, господа, отведите его… Да, седьмой. Или все-таки вы сейчас передумаете… сын мой?
Рик хотел сжать знак в кулаке, но не смог поднять руки. Он просто почувствовал его повлажневшей кожей — серебряный холодный крестик, нижний конец — как у меча… Нет, нет, нет. Я никогда не стану предателем.
— Неужели вы думаете, что организация вроде нашей не смогла бы сама добыть подобных сведений, не прибегая к помощи человека вроде вас? — голос Желтого Креста доносился как сквозь вату. — Я от вас требую не информации, а доброй воли. Готовности сотрудничать. Желания признать ошибочность прежних убеждений… потому что подобные вещи ведут вниз. Во ад, молодой человек. В преисподнюю.
…Это безумие какое-то. Вот перед ним стоит маленький толстенький человечек в сером костюме и грозит ему жуткими мучениями, и говорит на богословские темы. Маленький канцелярский человечек с желтым крестом на груди, которому нужно ответить…
— Нет.
Рик отвечал сразу на все — и когда его плеч с двух сторон мягко коснулись руки в серых перчатках, разворачивая его к выходу, успел, дернувшись, крикнуть в помятое, старенькое и усталое лицо, сам удивляясь тому, что извергают его уста:
— Нет, черт вас всех побери! Нет, и пойдите к дьяволу!..
Последнее, что он видел — это как брезгливо крестится серый человечек, скривившись от Рикова богохульства, а кошачьи лапы полицейских стали неожиданно из железа, и что-то хрустнуло у Рика в выворачиваемом плече, и пока его вели к лифту, он успел уже позабыть себя и лягнуть кого-то, выкручиваясь из последних, ха, рыцарских сил (нет, вы не имеете права, я же не…)
— Парень, дубинкой по голове хочешь? — даже не злобно — но ленивым, хоть и запыхавшимся голосом вопросил старший из двух одинаковых людей, вталкивая упирающегося пленника в лифт, и Рик, порыв которого отпустил так же внезапно, как и начался, тяжело дыша, помотал головой. Всклокоченные волосы — стриженые в каре — падали на глаза. Я что, сдурел? Господи, я с ними дрался… Сопротивление полиции, что я, с ума сошел?..
…Лифт дернулся, встал.
— Господа…
— Ступай, ступай. Сначала все вы такие… дерганые…
— Я хотел бы… Меня что, задерживают? Я… арестован?..
— Направо, — и подтолкнул. Вопроса, кажется, никто не слышал. Словно Рик говорил на сарацинском каком-нибудь наречии.
Как звучат шаги по этому полу… Не как по ковру — здесь нет ковра — но и не как по дереву или камню. Мягко, тупо… Туп… Туп…
— Если меня задержали, я хотел бы знать, на какой срок. И тогда мне нужно предупредить… Сделать несколько звонков.
В первый раз один из серых проявился по-человечески — он фыркнул. Рика пробрала дрожь от этого звука. Лампа дневного света горела и здесь — но уже одна на весь коридор, и пахло здесь… как в метро. Так, как, наверное, пахнет в туннелях подземки. И еще — Рик это понял, только когда вздрогнул — здесь было холодно. Как… да, как в погребе.
И я понял, почему так звучат — туп, туп — шаги. Потому что под ногами, кажется, земля.
— Господа, но куда…
— Стой.
Это был не ключ — нет, какие-то железные грохочущие устройства, как в бомбоубежище. Как в бомбоубежище — подвале под зданием колледжа, оставшемся со времен Республиканских Войн, железные рычаги засовов, дверь — железная, крашенная… зеленой, облупившейся краской. В сумраке восприятие у Рика так обострилось, что он видел чешуйки, отслоившиеся, как кожа на мозоли. Как… бывает на старом асфальте, мама, зачем все это, почему я здесь.