Тишина. На какое-то время его оставили в покое, но, похоже, эта злобно кричавшая женщина скоро вернется, если только ее слова… нет, он не может доверять ее словам. Женщины не насилуют. Разве это возможно, ведь это не предусмотрено самой природой. И в любом случае не может быть, чтобы она имела в виду именно его. Тогда это неумная шутка какой-то грубой бабы. Не более того. Но ведь он был совершенно один…
Он открыл глаза и увидел один лишь потолок. Комната была хорошо освещена: по обе стороны от него горели свечи, и он, не двигаясь, мог видеть их пламя. Он повернул голову, стараясь увидеть дверь, но голову пронзила нестерпимая боль. Он закрыл глаза и некоторое время лежал не двигаясь, но даже не шевелясь он понял, что находится в мягкой постели. Во рту у него был кляп. На нем не было никакой одежды — в таком виде его и схватили. Но это его не волновало. Зачем было одевать его, когда он мог сделать это сам, как только пришел бы в себя. Кровать? Все лучше, чем темница, подумал он.
И в этот момент он ощутил наручники на запястьях. Он попытался шевельнуть рукой и услышал звон цепей, а затем почувствовал, как цепь натянулась и заскрежетала на его лодыжке. Боже мой, связан по рукам и ногам, и не веревкой, а цепями!
Если им был нужен выкуп, тогда узнали бы, кто он такой, и рисковали испытать его месть, которая никогда не заставляла себя долго ждать. Воры и разбойники, конечно, хватали всех без разбора, лишь бы чем-то поживиться. Им было все равно, кого взять в плен, рыцаря или купца, леди или торговку рыбой, и если они не получали того, что хотели, расправа — вплоть до самых разных пыток — была скорой.
Однажды он сам захватил укрепленный замок барона-грабителя и содрогнулся от того, что увидел в темнице замка — тела, медленно сжимаемые тяжелыми камнями, обнаженные, с обуглившейся кожей, повешенные за большие пальцы рук, люди, с полусгоревшими ступнями, все, конечно, мертвые, так как мучители просто о них забыли, как только замок был осажден. А ведь он находился не в какой-то жалкой лачуге или охотничьем домике, даже не в гостином дворе, когда его схватили.
Каменные стены означали, что это был укрепленный замок. Значит, это знатный лорд вел себя, как мелкий воришка.
Уоррик снова открыл глаза, решив не обращать внимания на боль в голове, чтобы получше рассмотреть, что из себя представляла его мягкая тюрьма. Он приподнял голову и увидел ее, стоящую в ногах кровати, — и ему подумалось, что он уже умер, так как таким совершенным и прекрасным существом мог быть только ангел небесный.
Глава 7
Ровена все еще смотрела на дверь, которая закрылась за Гилбертом, когда услышала позвякивание цепей и оглянулась на человека, лежавшего на кровати. Глаза его все еще были закрыты, он лежал не шевелясь, но интуитивно она почувствовала, что он пришел в себя. Раньше ей не довелось рассмотреть его поближе, она видела только мужское тело, большое мужское тело. Он лежал навзничь, на спине, подушки под головой не было. Это она видела, стоя в нескольких футах от кровати. Но с такого расстояния она не могла разглядеть его как следует. Потом он приподнял голову, она увидела его глаза, и от его взгляда замерла на месте: она стояла не двигаясь, боясь даже дышать.
Его серые глаза, в которых отразилось удивление, стали серебристыми и излучающими мягкий свет. Несмотря на кляп во рту, который как бы поделил его лицо пополам, она увидела, что лицо его было красивым, с хорошо очерченными чертами и — надменным. Что заставило ее так подумать? Его широкие скулы или орлиный нос? А может быть, квадратная челюсть, которая так выделялась из-за кляпа во рту? Должно быть, она ошибалась.
Надменность — черта характера людей благородного происхождения. Крепостных за надменность секли кнутом по спине до крови.
Но этот мужлан в присутствии дамы не опустил и не отвел глаз. Ну и наглец же он, а может, все еще не мог избавиться от удивления и из-за этого забыл, кто он, и что он, и где его место.
Но почему она так думает? Откуда ему знать, что она знатная дама, если она в одной ночной сорочке и пеньюаре. Но нет, он мог бы догадаться, так как сорочка на ней из тончайшего льна, легкого и почти прозрачного. Ее пеньюар из очень редкого восточного бархата был подарен ей матерью в день четырнадцатилетия, и сшила его ее мать собственными руками.
Тогда, наверное, как и сказал Гилберт, он внебрачный ребенок и явно гордится этим. А какая ей разница, кто он такой? Ей следует быть безразличной — он должен был умереть. Но прежде он должен был лишить ее невинности, вернее, она сама должна была отдаться ему — о Боже! Как же это возможно? Но ведь не может она поступить иначе, когда ее мать…
Ей хотелось сесть на пол и заплакать. Она выросла в атмосфере любви и нежности, все трудности и жестокости жизни ее не касались. А теперь, когда она столкнулась с реальной жизнью, которой совсем не знала, ей было очень тяжело. Она должна была овладеть этим мужчиной, то есть, называя вещи своими именами, должна была взять его силой. Но как? Рассердившись, она сказала Гилберту, что не нуждается ни в какой помощи, но ей нужна была помощь, ибо она совсем ничего не знала о том, как женщина становится матерью.
В его глазах больше не было удивления — оно осветилось восхищением. Хорошо ли это? Ну что ж, для него же будет лучше, если он не посчитает ее отвратительной. Она, по крайней мере, была рада и этому. И, слава Богу, что он совсем не похож на ее мужа. Он был молод, хорошо сложен; даже красив, с гладкой кожей, тело у него было крепкое — нет, совсем не такой, как ее муж. Даже серый цвет его глаз и светлые волосы были другого оттенка, не такого, как у Лайонза: глаза были светлее, волосы — темнее.
У нее было очень странное чувство, что она может читать его мысли по глазам, так как ей показалось, что она сейчас увидела в них вопрос. Ему уже сказали, зачем он здесь?
Нет, похоже, что нет, ведь он был без сознания и пришел в себя только что. И не стал бы Гилберт беспокоиться, чтоб сообщить ему, ведь этому человеку предстояло лишь лежать здесь и принимать всё, что бы с ним ни делали. Гилберт проинструктировал только ее, так как именно она будет делать то, что следовало делать в этой ситуации. Но в глазах его стоял вопрос…
И ответить на него предстояло ей, а она даже не могла заверить его в том, что его отпустят, когда все будет кончено. Она опять почувствовала приступ гнева, на этот раз исключительно из жалости к нему. Он ничего не сделал, чтобы заслужить такое. Он лишь случайно попал в ловушку для осуществления чудовищных планов. Она воспользуется его семенем, а Гилберт после этого лишит его жизни. Ну нет, такого она допустить не может. Она сделает первое, она вынуждена это сделать ради своей матери, но каким-то образом ей надо помешать второму. Как-нибудь, когда придет время, она поможет ему убежать до того, как она сообщит Гилберту, что его семя уже в ее чреве, а поэтому нужды в этом человеке больше нет.
Но она не может сказать ему всего этого. Она не хочет вселять в его душу ложных надежд, а вдруг ей не удастся помочь ему? Она может лишь попытаться. А сейчас ему не надо говорить, что его ждет смерть. Зачем? Пусть думает, что его отпустят.
Опять он взглядом разговаривал с ней, и опять она понимала его. Он опустил глаза и посмотрел на кляп, потом опять поднял на нее взгляд. Он хотел, чтобы она вытащила кляп, и тогда он смог бы говорить с ней. Но этого она не сделает, ибо не уверена, что сможет вынести, когда он будет умолять ее отпустить его; тогда ее вина перед ним будет еще больше. Она и так прекрасно знала, что то, что она должна делать — плохо, но какой у нее мог быть выбор? Но слышать его мольбы — нет, этого она не вынесет.
Она отрицательно покачала головой, а он снова опустил голову на матрац и больше не смотрел на нее. Если бы она не знала ситуации, она бы подумала: ей высокомерно дают понять, что в ней больше не нуждаются, раз она отказалась выполнить его желание. Шея у него, вероятно, затекла оттого, что он долго держал голову на весу. Она обошла кровать и подошла к нему с другой стороны, так, чтобы он мог видеть ее не напрягаясь, но теперь он лежал с закрытыми глазами. Он не обращал никакого внимания на то, что она стояла рядом. Или, может быть, он не услышал, как она босиком подошла к нему.