Существует некий перекос в описаниях похорон Пушкина как всероссийского события. На деле, как вспоминают современники, внимание шокированного петербургского общества сперва сосредоточилось на беде голландского посланника Геккерена и его «приемного сына», который тоже был ранен. Карету, чтобы довести до дому раненого поэта, предложил его враг Геккерен. Не на Мойку, где умирал поэт, ехала знать выказать внимание, а наносила визиты голландскому дипломату и Дантесу, ибо их загнал в угол разъяренный, или, как писали, «взбесившийся» Пушкин, которого навещали только друзья.
Первая реакция царя была проявлением благоволения к моральной жертве дуэли – Дантесу. Только когда наверху стала ясна подоплека, прочитан пасквиль и Николай Павлович усмотрел намек на себя как соблазнителя мадам Пушкиной, не оставалось другого пути, кроме как посадить Дантеса на гауптвахту и приговорить в повешению. Впрочем, несерьезно, а серьезно – выслать обоих иностранцев из страны, отобрав у молодого офицера его российские регалии.
Польский врач и литератор Станислав Моравский сразу разглядел противоположную картину: «Все население Петербурга, а прежде всего чернь и быдло, будто в судорогах, дышало желанием самого жестокого отмщения Дантесу. Ни молод, ни стар знать не хотели, что Дантес не был убийцей. Хотели даже отомстить хирургам, которые лечили Пушкина, доказывая, что это был заговор и измена, что ранил его иностранец и воспользовались иностранцами, чтобы лечить его».
Думается, это преувеличение, как и опасность Пушкина для правительства, и стремление избавиться от поэта. Всегда говорилось, что дела, связанные со смертью Пушкина и публикации о его гибели замалчивались властями, боявшимися влияние поэта на общество. Д.Благой, например, писал, будто запрещалось сообщать, что Пушкин погиб на дуэли. Между тем, некрологи, хотя и предписывалась «надлежащая умеренность», можно было прочитать во всех газетах. Выходила реклама о продаже его сочинений. Подробности смерти рассказали правительственные газеты «Сенатские ведомости» и «Санкт-Петербургские ведомости».
Не существовало запрета хоронить Пушкина в Петербурге – то была воля покойного лежать на купленном им участке в Святогорском монастыре. Похоронная процессия являла собой вид странный. Остается удивляться, что жена не поехала проводить мужа в последний путь, да и вообще из родных никто не сопровождал гроба. Впереди скакал жандармский капитан, за ним везли гроб, а позади в санях следовал Александр Тургенев, получивший соответствующее предписание от царя. Помимо дружеских чувств к поэту, тут была своя корысть. Тургенев писал опальному брату в Лондон: за умело организованные похороны получил от царя «обещание отпустить меня в Париж». Отдельно поскакал фельдъегерь с уведомлением Псковскому градоначальнику о прибытии гроба. По подсчетам, Пушкин проехал за свою жизнь тридцать четыре тысячи верст, и даже умерев, четыреста верст он должен был ехать в гробу.
Покойника оставили в церкви Святогорского монастыря; а Тургенев ночевал в Тригорском у Прасковьи Осиповой. Она послала мужиков на кладбище долбить промерзшую землю. Продолбили чуть-чуть, поставили гроб и забросали снегом. Весной, когда начало таять, ящик с телом Пушкина обнаружился, его вынули и снова зарыли, на этот раз глубоко. Тургенев рассказывал в письме, как ехал с похорон обратно: «На дороге видел я колодников с голыми руками там, где на них цепи, подумал об этом жестоком неудобстве, а в тюрьме видел уже солдата с отмороженною от цепи рукою. Передам это здесь, кому следует…». Через месяц Тургенев отбыл во Францию. Факт, замалчиваемый адвокатами Натальи Пушкиной: жена посетила могилу мужа первый раз через два года: с глаз долой – из сердца вон. Если вообще был он в ее сердце.
После смерти хозяина в доме оставалось 300 рублей. Михайловское заложено и должно было пойти с молотка за бесценок. Проживи Пушкин еще немного, нечем бы стало кормить детей, близилась долговая яма. Хоронить отца семейства было не на что; деньги на похороны щедрой рукой пожертвовал граф Строганов. Сопровождать гроб к могиле в Святые Горы Тургенев поехал за свой счет.
По ходатайству Жуковского Его Величество распорядился уплатить все долги Пушкина из казны. Оказалось 138 тысяч 488 рублей, из них 94 тысячи 988 рублей – долги частные, то есть в значительной части карточные проигрыши. Если суммировать уплаченные долги по имению отца, пенсион жене и детям, то забота о Пушкине обошлась казне в полмиллиона золотых рублей.
Царь поручил Жуковскому вместе с Третьим отделением разбирать бумаги Пушкина. Никогда еще, пожалуй, к рукописям писателя правительство не относилось так же бдительно, как к секретным бумагам государственной важности. Операция эта проливает некоторый свет и на причины, по которым власти так боялись увеличить дозу свободы поэта и выпустить его за границу.
Правительственную ложь Герцен называет высочайшей ложью. Инструкции Бенкендорфа в его письме Жуковскому важны как прямые указания, что следует делать, но едва ли не больше интересны тем, что явственно читается между строк. «Бумаги, могущие повредить памяти Пушкина, – пишет Глава Третьего отделения, – должны быть доставлены ко мне для моего прочтения. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на все возможные предметы». Таково понимание властью пользы, справедливости, вреда.
А что делать, если в бумагах обнаружится юмор, или недостаточно почтительная строка о царе, или стихотворение с тайной мечтой о свободе? «По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они будут немедленно преданы огню в вашем присутствии». Все материалы, которые Пушкин готовил к публикации как издатель «Современника», Бенкендорф тоже велел рассматривать, сортируя на две части: «которые возвратить к сочинителям и которые истребить совершенно».
Как быть с личными письмами? «По той же причине, – продолжает Бенкендорф, – все письма посторонних лиц, к нему писанные, будут, как вы изволите предполагать, возвращены тем, кои к нему их писали, не иначе, как после моего прочтения». Таким образом устанавливался конкретный контроль над всем окружением поэта. Письма вдовы генерал, конечно, тоже затребовал к себе на стол. Был тут и личный интерес должностных лиц: открылась возможность поглядеть, нет ли чего-либо «про меня».
Мертвый Пушкин оставался для правительства поднадзорным, или, говоря современным языком, некой миной замедленного действия, которую власти пытались обезвредить. Во всем этом сильней всего поражает маленькая деталь: сообщая сестре Анне о смерти Пушкина, Николай Павлович вдруг забоялся писать свое мнение, сказав: «Это не терпит любопытства почты». Царь не доверял созданной им самим системе слежки: ни почтмейстерам, ни тайной полиции, ни фельдъегерям.
Разбирать бумаги разрешили у Жуковского дома, притом генерал-майор Леонтий Дубельт, уходя, каждый раз лично опечатывал сундук с рукописями, уносил с собой ключ и опечатывал комнату, где стоял сундук. Дубельт первым читал каждый клочок бумажки и, занеся ее в протокол, отдавал Жуковскому только то, что тому дозволялось прочитать, а что нет – запечатывал в пакеты для Бенкендорфа. Так продолжалось шестнадцать дней.
Третьему отделению и Жуковскому открылась картина, которую легче осмыслить нам, проведшим жизнь под покровительством человеколюбивых органов, озабоченных исключительно чистотой наших мыслей. Мы выросли на самиздатской литературе ХХ века. Скажем сразу: Пушкин и тут оказался основоположником – нашим самым известным самиздатчиком, хотя такого слова тогда еще не существовало.