— Нола!
Я лежала на полу. Надо мной маячило лицо матери. Ее рука была поднята, и я отстраненно заметила, что палец обернут грязной тряпкой, пропитанной кровью. Плач младенца казался громче обычного.
— Дитя. — Она прищурилась и пристально взглянула на меня. — Ты что-то видела? Скажи мне. — И я сказала голосом, который не был похож на мой.
На следующий день она отвела меня в бордель и продала старой провидице за мешочек медных монет. С тех пор я не видела ни ее, ни своих братьев и сестер.
И я спрашиваю: какой ответ лучше? Золотистая вода и смеющийся младенец или тьма и набитая камнями грудь? Я знала, как только впервые услышала этот вопрос. Несколько лет я отвечала неправду, но по собственному выбору. Слушатели верили, потому что сами этого хотели. В те первые годы проклятия не было, только невинность и дар, который, как я надеялась, принесет мне радость.
Я была грязной. И всегда была, но поняла это только теперь. Мне исполнилось десять: десять лет, проведенных в саже и копоти, в навозе из ямы перед входной дверью. Все это въелось в мою кожу и слоями покрывало длинные волосы.
— От волос придется избавиться, — сказала стоявшая передо мной высокая опрятная женщина. На ней было синее бархатное платье и пояс с серебряными петлями. Мои пальцы жаждали прикоснуться к ткани (тяжелой, теплой, представлялось мне, гладкой в потертых местах) и металлу (холодному и твердому). Я сжала пальцы, вонзив в ладони отросшие ногти. — Не хочу, чтобы из-за нее по моим девушкам ползали насекомые.
— Конечно, миледи, — сказала мать за моей спиной. — Я думала об этом; я бы сама ее подстригла, но она такое устроила — ревела, визжала, и я не стала ее трогать, хотя обычно она послушная девочка, миледи, — добавила она фальшивым голосом. — Хорошая, послушная девочка.
«Я никогда не реву и не визжу, — подумала я. — А ты не собиралась меня стричь». Мне очень хотелось сказать об этом, но я не стала — вдруг женщина в синем передумает и выгонит меня из комнаты с занавесками и коврами обратно на улицу.
— Как тебя зовут? — Другой голос; с низкого табурета у камина поднималась женщина. Она была старой, скрюченной и горбатой. Казалось, будто она что-то несет — узел с одеждой или младенца. Ее кожа была очень темной, и я подумала, что она еще грязнее, чем я. — Как тебя зовут? — вновь спросила женщина низким, густым голосом с акцентом. Ее глаза были черными, а зрачки сияли, словно жемчуг (однажды я видела жемчуг на шее богатой дамы). Глаза провидицы. Я знала о них только из сказок, и теперь, когда увидела настоящие, по коже побежали мурашки.
— Нола, — ответила я и повторила громче, — Нола, — поскольку младенец вновь начал плакать, сопеть и кашлять, задыхаясь от слез.
— Я Игранзи, — сказала старуха. Подойдя, она твердыми сухими пальцами ухватила меня за подбородок. Ее кожа оказалась не грязной — она была темно-коричневого цвета с другим, таким же темным оттенком (отдаленно похожим на фиолетовый). Возможно, ее закалило солнце острова или солнце грядущего — какой-то свет, которого никогда не знали в Сарсенае.
— Ты умеешь прорицать, Нола? — спросила Игранзи.
— Умеет, — воскликнула мать, — она умеет! Я спросила ее о своем будущем — хотя, конечно, это было не по-настоящему, я просто сказала, — но этого хватило. Ее глаза стали огромными, черными, вот как ваши, миледи, она упала на пол, а когда очнулась…
— Нола, — Игранзи не смотрела на мою мать. Она не отводила от меня взгляда, а ее голос был твердым, но не грубым. — Ты умеешь прорицать?
— Я… я не знаю. — Видение о ночи и исчезновении было вчера; сегодня я страшилась надеяться.
— Испытай ее, — произнесла высокая женщина. — Немедленно. Если она провидица, и ты ее берешь, она нужна мне чистой.
— Хорошо, — сказала Игранзи, а потом обратилась ко мне. — Иди за мной.
И мы вышли из комнаты через дверь, которая вела не на улицу. Дверь была такой низкой, что даже горбатой Игранзи пришлось наклониться, а полумрак за порогом пах мылом и гнилым мясом. Несколько шагов, и перед нами появился выход, дверной проем, дрожавший в дневном свете. На секунду мне показалось, что он движется, но подойдя, я увидела занавеску, сделанную из лент. Изношенные, выцветшие, почти такие же грязные, как моя одежда, они казались мне очень красивыми. Я хотела остановиться, чтобы почувствовать на коже их легкие прикосновения, но мне пришлось выйти за Игранзи в прозрачный солнечный свет.