нынче в поле). Ваш Эвксин величественнее моего Лемана, но, верно, не
живописнее своими утесами; а таких деревень, какие здесь, -- у вас и в помине
нет. Зато в вашу гавань влетают на парусах стопушечные корабли; шум торговли
и разнообразие народов отличают вашу пристань: восточные костюмы
напоминают вам о "Тысяче одной ночи", и подчас вести о чуме приводят вас в
беспокойство. Здесь все тише и однообразнее; нет такого величия в равнине
озера, которого гранитные высокие берега кажутся весьма близкими; лазурь его
вод не столь блистательна; волны его не столь огромны, и рев его не так грозен во
время бури: вместо кораблей летают по нем смиренные челноки, оставляя за
собою струю, и над ними вьется рыболов. Но природа везде -- природа, то есть
везде очаровательна. Какими она красками разрисовывает озеро мое при
захождении солнца, когда все цвета радуги сливают небо и воды в одну
великолепную порфиру! Как ярко сияет, по утрам, снег удивительной чистоты на
высоких темно-синих утесах! Как иногда прелестна тишина великолепных гор,
при ярком солнце, когда оно перешло уже за половину пути и начинает
склоняться к закату, когда его свет так тихо, так усыпленно лежит на всех
предметах! Идешь один по дороге; горы стоят над тобою под голубым
безоблачным небом в удивительной торжественности; озеро как стекло, не
движется, а дышит; дорога кажется багряною от солнечного света: по горам
блестят деревья; каждый дом, и в большом расстоянии, виден; дым светло-
голубою движущеюся лентой тянется по темной синеве утесов; каждая птица,
летящая по воздуху, блестит; каждый звук явственно слышен; шаги пешехода, с
коим идет его тень, скрып воза, лай собаки, свист голубиного полета, иногда
звонкий бой деревенских часов... все это прелесть! Но я вам принялся описывать
то, что у меня перед глазами, не сказав ни слова о себе. И не скажу ни слова, ибо
все сказал в письме к сестре, которое вы получите вместе с вашим. Два раза петь
одну песню скучно, а мне хотелось непременно что-нибудь прочирикать вам в
день моего рожденья -- итак, будьте довольны маленьким отрывком
швейцарского ландшафта, который, сам не знаю как, сбежал с пера моего на
бумагу. Дело в том, что ныне мне стукнуло 49 лет и пошел пятидесятый год --
плохо! Я не состарился и, так сказать, не жил, а попал в старики. Жизнь моя была
вообще так одинакова, так сама на себя похожа и так однообразна, что я еще не
покидал молодости, а вот уж надобно сказать решительно "прости" этой
молодости и быть стариком, не будучи старым. Нечего делать! Но мне некогда
говорить о себе; поговорим об вас. Плетнев уведомляет меня, что вы прислали
еще том своих повестей; между ними есть одна, которая много слез выманила из
глаз его, -- одна, в которой наше прошлое описано пером вашим. Я просил его,
чтоб он велел как можно мельче переписать для меня эту повесть и прислал бы в
первом письме. Хочу, у подошвы швейцарских гор, посидеть на том низком
холмике, на коем стоял наш мишенский дом с своею смиренною церковью, на
коем началась моя поэзия Греевой элегиею. А вам скажу одно: пишите как можно
более! У вас в душе много богатства, в уме ясности и опытности. Вы имеете
решительный дар писать и овладели русским языком. Я хочу для вас не авторской
славы: хочу для вас сладости авторской жизни, а для читателей ваших истинной
пользы. Как умная мать, которая знает свое ремесло, ибо выучена ему любящим
сердцем, здравым умом и опытом, пишите о том, что знаете сами в науке
воспитания: теперь повести, а со временем соберите в одну систему и правила,
коим сами следовали. Передайте свою тайну другим матерям: поле, которое
можете обработать, неограниченно и неистощимо. Для распространения и
приведения в порядок мыслей своих загляните в лучшие книги (но весьма не
многие) для воспитания и нравственной философии и потом бросьте их -- и
пишите свое. Вы не обманетесь и не обманете других, ибо напишете свое, взятое
из существенной жизни и только обдуманное простым умом, не отуманенным
предрассудками и умствованием. Этот совет посылаю вам вместо подарка в день
рождения".
Год и три месяца пробыл Жуковский за границею. В Швейцарии же
написал он первые три главы "Ундины", которой окончание отодвинуто было
обстоятельствами до 1836 года. В начале сентября 1833 года прибыл он к своей
должности и с новыми силами принялся за ежедневные труды.
XIX
Оставалось совершиться последнему, важнейшему периоду великого дела.