Как спасительно он ввел
Рать Москвы к врагам в столицу!
Как незлобно он десницу
Протянул врагам своим!
Как гордился Русский им!
Вдруг... от всех честей далеко,
В бедном крае, одиноко,
Перед плачущей женой,
Наш владыка, наш герой,
Гаснет царь благословенный --
И за гробом сокрушенно,
В погребальный слившись ход,
Вся империя идет.
. . . . . . . . . . .. . . . . . . . .
Всходит дневное светило
Так же ясно, как всходило
В чудный день Бородина:
Рать в колонны собрана --
И сияет перед ратью
Крест небесной благодатью,
И под ним в виду колони
В гробе спит Багратион.
Здесь он пал, Москву спасая, --
И, далеко умирая,
Слышал весть: Москвы уж нет!
И опять он здесь, одет
В гробе дивною бронею,
Бородинскою землею:
И великий в гробе сон
Видит вождь Багратион.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Память вечная, наш славный,
Наш смиренный, наш державный,
Наш спасительный герой!
Ты обет изрек святой:
Слово с трона роковое
Повторилось в дивном бое
На полях Бородина:
Им Россия спасена.
Память вечная вам, братья!
Рать младая к вам объятья
Простирает в глубь земли:
Нашу Русь вы нам спасли.
В свой черед мы грудью станем;
В свой черед мы вас помянем,
Если царь велит отдать
Жизнь да общую нам мать.
XXII
Кто не согласится, сообразив многие из обстоятельств жизни Жуковского,
что в пути своем он шел по какому-то указанию руки незримой, но его не
покидавшей? Сам он глубоко в душе своей сознавал это -- и со всею
преданностью, с исполненным благодарности сердцем приступал ко всему, к чему
ни призывал его неслышимый, но понимаемый им тайный голос. Никогда, однако
же, это святое убеждение так могущественно в нем не действовало, как в
важнейшем событии жизни его, совершившемся в 1840 году. Ему исполнилось
пятьдесят шесть лет. Государю своему как подданный, своему отечеству как
гражданин, свету как поэт -- он отслужил сорок лет верно, честно и славно.
Высокое звание наставника наследника престола он слагал с себя безмятежно, с
чистою совестью, сопровождаемый признательностью монарха, нежною любовью
августейшего питомца и справедливою благодарностью соотечественников.
Вообразить нельзя ничего прекраснее этой доли! С одной стороны так. Но
войдите в его душу, младенчески нежную, рожденную для тихого семейного
счастья и пропустившую его в благородных порывах возвышенного труда и
тревожного вдохновения. Будущее не представляло ли воображению его мертвого
одиночества, приюта молчаливого и безответных занятий, без цели, без
разделения, без радостей? Он стоял на рубеже: возврат к пройденному
невозможен; впереди темная неизвестность. И что же? Последующие события
жизни его доказали, что кажущиеся нам уклонения от желаемого его душою
жребия были необходимыми средствами к достижению его. Необходимо было,
чтобы он ни одного мгновения не утратил для других обязанностей, посвятивши
всего себя единственной, важнейшей. Необходимо было, чтобы чистая поэзия
сохранила в нем всю юность и весь жар сердца. Все это необходимо было, чтобы,
увенчанный двойным венком лучших заслуг, явился он достойным всего
энтузиазма возвышенной души. Таким-то путем наконец он приведен был к тому
счастью, для которого был создан. Императорский двор в мае 1840 года,
погруженный в глубокую скорбь кончиною добродетельнейшего из государей,
Фридриха-Вильгельма III, короля Прусского, находился в Берлине. Жуковский
при каждой поездке за границу обыкновенно посещал друга своего Рейтерна,
который в это время с семейством своим жил в Дюссельдорфе. Старшая дочь его,
Елизавета, соединяла в себе все, что может воспламенить сердце и увлечь
воображение поэта. Ум ее, характер, образованность и красота, в лучшем
значении классическая, не остались, конечно, без внимания у поэта нашего, хотя
привычка к детям, которые растут на наших глазах, часто заставляет нас считать
их всю жизнь не выходящими из детства. Дочери Рейтерна исполнилось 19 лет.
Ее отец, по чувству дружбы, никогда не произносил иначе имени Жуковского как
с энтузиазмом. Приезды поэта составляли эпохи радостей для всего семейства. Не
говоря о славе, которую в Германии приобрело его имя и которую так лестно
соединять с особой нашего круга, самая наружность Жуковского казалась
привлекательною при выразительности всей его физиономии, при оживленности
разговоров его, при этом таланте и уме, разрешающем труднейшие вопросы и