заупрямились (и в умном ребенке сильнее, нежели в другом), если бы оставить их
в покое. Павла я не допускаю еще к занятию, и это тем для него полезнее, что он
ни минуты не бывает без занятия. Надобно подслушать, что они с утра до вечера
болтают, какие вдвоем выдумывают игры и какое важное участие принимают в их
жизни их куклы! Павел весь я -- и лицом, и свойствами, и характером. Дай Бог
жизни, чтобы привести его к началу прямой дороги; идти же по ней придется ему
без меня".
В этом же письме, где излилось столько родительской нежности и тонкой
педагогической наблюдательности, поэт Жуковский не мог не обратиться к
новым подробностям о переводе второй части "Одиссеи". Чем больше он передает
их нам, тем ощутительнее становится мера его таланта. "Вы называете мой
перевод второй части "Одиссеи" подвигом исполинским (прибавляет он): это
особенно в том отношении правда, что моя работа была постоянная и без всякого
внешнего подкрепления. Первые двенадцать песней переведены во Франкфурте.
Там (как я уже писал вам) жил в моем доме Гоголь. Я читал ему мой перевод. Он
читал его мне и судил о нем как поэт. Потом я читал его вместе с Хомяковым,
наконец с Тютчевым. Ничего этого я не имел, переводя вторую часть "Одиссеи" в
Бадене. Никто бы лучше моей жены не оценил труда моего и не дал мне совета --
у нее и душа и чутье поэтическое; но я еще не выучил ее по-русски, и ни с кем из
русских, мною встреченных в Бадене, не приходило мне и в мысли познакомить
моего лавроносного старца Гомера. Я был вполне одинок... У меня такая
беспамятность, что я почти ни слова не помню из "Одиссеи". Знал только
наизусть одну первую песнь; но теперь думаю, что и ее не буду уметь прочитать
без книги. Я могу читать мой перевод как чужой. Это было со мною и во время
моей работы. Окончив песнь, я отсылал ее в типографию, и, когда приносили ко
мне корректуру, я читал ее как нечто вовсе для меня новое -- и это было почти так
со всякою корректурою. От этого и ошибки ярче бросались в глаза. Вот и теперь,
перечитав ваши письма и полакомившись не вашими похвалами, а вашею
поэтическою симпатиею, мне захотелось развернуть вторую часть "Одиссеи", и я
прочитал песни стрельбы из лука и убийства женихов как нечто не только не
мною писанное, но и как нечто никогда мною не читанное. И мне стало грустно,
что эта прелесть труда для меня миновалась. Нет сомнения, что во всяком
создании поэтическом самое сладостное для поэта есть самый акт создания и что
продолжение работы убедительнее самого ее совершения".
XXIX
Как ни бодро защищался неутомимою своею деятельностью наш поэт от
приближавшихся к нему недугов старости -- год от году становилось заметнее
ослабление сил его телесных. Но мощный дух не ослабевал в нем до его кончины.
На припадки болезней Жуковский смотрел обыкновенно с равнодушием и даже
подшучивал над собою. Рассказывая о какой-нибудь новой уступке организма
своего действию болезни, он принимает вид человека, счастливо
приготовившегося к удачному отпору, после которого надеется выйти из беды. В
июне 1850 года Жуковский послал сюда собрание новых сочинений своих в
прозе, решившись прибыть с семьею в Россию в конце осени. Между тем
состояние здоровья не позволило совершиться предположениям его. "Вы
заставляете (пишет он 20 октября стар. ст. того же года) меня поститься. С тех
пор, как я писал к вам с Рейфом и послал свои манускрипты, -- от вас ни слова.
Уж не сердитесь ли вы на меня за то, что я опять обманул ваше ожидание и еще
на зиму остался в Бадене? Смягчите свой гнев: я поступил весьма благоразумно,
что не поехал. Жене это сделает большое добро. Ей надобно и зимою продолжать
свое лечение. Я начинаю надеяться, что она наконец отдохнет от своего
многолетнего страдания. Хорошо вам звать меня и судить и осуждать меня в
отдалении, не зная, что со мною делается. Бывают несказанно тяжелые минуты, и
бывают часто. Я на них не ропщу: это минуты поучительные и образовательные.
Но в шестьдесят лет труднее учиться, нежели в молодые лета, хотя и яснее
знаешь, что наша жизнь нам только на то и дана, чтобы учиться, учиться доброю
волею, даже без надежды выучиться, а только для того, чтобы угодить Учителю,
творя Его волю".
"Хорошая сторона необходимости остаться здесь, впрочем для меня
весьма неприятная (ибо мне надоела кочевая жизнь на чуже), есть та, что я, если
Бог позволит, надеюсь хорошо воспользоваться баденским уединением -- и вы,