опять повторяю, погладите меня по головке при нашем свидании: привезу и
стихов и прозы. Теперь моя эпистолярная деятельность должна прекратиться. У
меня работы по горло, и мне беспрестанно говорит тайный голос: спеши! Не то
чтобы это был голос смерти; нет: но глаза слабеют, и слух тупеет. Что, если мне
назначено, не кончив начатого, ослепнуть и оглохнуть? Итак, надобно не терять
времени, а между тем и приготовить себя к этой томительной жизни. Не скажу,
чтобы она меня ужасала. Весьма вероятно, что ее и не будет. Воля Божия. Но
надобно быть готовым. Я уже выдумал себе машину для писания в случае
слепоты. Надобно придумать отвод и от глухоты. Между тем постараюсь
воспользоваться, сколько можно, собою, пока я еще цел. Для этого надобно
только строго экономить временем".
В продолжение этих лет Жуковский успел кончить пятое (последнее при
жизни его) издание полного собрания Сочинений своих в стихах и прозе,
напечатанное в Карлсру, и отправил его в Петербург, куда окончательно
приготовился переехать и сам с семейством. Все было уложено. Это происходило
в первой половине июля 1851 года. Но за два дня перед тем, который он назначил
для отъезда в Россию, подагрическая материя бросилась в его глаз. Чтобы
сохранить другой, ему завязали оба глаза, и началось продолжительное лечение.
Тогда-то он начал пользоваться своею машинкою и с этого времени писал свои
письма не чернилами, а карандашом и крупными буквами, в которых почти
нельзя узнать его прежнего почерка. 25 августа стар. ст. 1851 года он писал между
прочим: "За шесть недель перед этим я должен был выехать из Бадена -- вдруг
напал на глаз ревматизм, и я еще по сию пору не знаю, когда выеду. Пишу к вам с
закрытыми глазами, пользуясь мною выдуманной на слепоту машинкой.
Отвечайте мне поскорее: письмо ваше или застанет меня в Бадене, или его
перешлют мне в Дрезден". Нетерпеливое желание возвратиться в отечество
уничтожало в мыслях его самую опасность болезни, которою он страдал. Заметно,
что он считал свой припадок кратковременным и легким. Наконец 13 сентября
(стар, ст.) того же года, в письме, еще собственноручном и по-прежнему
карандашом начертанном, он начал говорить как выведенный из своего
неведения. "Вот уже более восьми недель, как сижу взаперти, в темноте, и не могу
ни читать, ни писать, ни пользоваться воздухом. Все прекрасные дни лета мною
потеряны -- и наконец решилось дело тем, что мне об отъезде в Россию теперь и
думать нельзя. Уже осень. Холод мне вреден. Солнечного света еще не могу
терпеть; а после белизна русского снега и совсем доконала бы глаз. Эта беда
случилась со мною дня за два до назначенного мною выезда. Я вижу в ней,
однако, указание Провидения. Она особенно может послужить к добру для моей
жены, которая весьма еще далеко от исцеления. Несмотря на это, я бы поехал
непременно. Моя болезнь обратила отъезд в совершенную невозможность. И
жена моя уже воспользовалась моим затворничеством, чтобы в продолжение
четырех недель прекраснейшей погоды брать ванны, в текучей воде, чего бы ей
нельзя было сделать, если бы мы поехали. И зима будет ей, вероятно, полезна в
отношении ее лечения. Для меня же перспектива не веселая: мои работы будут
жестоко хромать от невозможности употреблять глаза; ибо моя болезнь может
продолжаться еще недели. Постараюсь взять против этого меры: я человек
изобретательный! Вот, например, я давно уже приготовил машинку для писания
на случай угрожающей мне слепоты. Эта машинка пригодилась мне полуслепому.
Могу писать с закрытыми глазами. Правда, написанное мне трудно самому
читать. В этом мне помогает мой камердинер. И странное дело! Почти через два
дня после начала моей болезни загомозилась во мне поэзия, и я принялся за
поэму, которой первые стихи мною были написаны назад тому десять лет,
которой идея лежала с тех пор в душе не развитая и которой создание я отлагал до
возвращения на родину, до спокойного времени оседлой семейной жизни. Я
полагал, что не могу приступить к делу, не приготовив многого чтением. Вдруг
дело само собою началось: все льется извнутри. Обстоятельства свели около меня
людей, которые читают мне то, что нужно и чего сам читать не могу, именно в то
время, когда оно мне нужно для хода вперед. Что напишу с закрытыми глазами,
то мне читает вслух мой камердинер и поправляет по моему указанию. В связи же
читать не могу без него. Таким образом, леплю поэтическую мозаику и сам еще
не знаю, каково то, что до сих пор слеплено ощупью, -- кажется, однако, живо и