тепло. Содержания не стану рассказывать: дай Бог кончить! Думаю, что уже
около половины (до 800 стихов) кончено. Если напишется так, как думается, то
это будет моя лучшая лебединая песнь {В "Журнале министерства народн.
просвещ." 1852 года, No 1, в "Литературных прибавлениях" напечатан подробный
рассказ священника Иоанна Базарова о "Последних днях жизни Жуковского". Там
есть изложение и неоконченной поэмы, о которой говорит здесь поэт. Я уже
упоминал выше, что она называется "Странствующий Жид". -- П. П.}. Потом,
если Бог позволит кончить ее, примусь за другое дело -- за "Илиаду". У меня уже
есть точно такой немецкий перевод, с какого я перевел "Одиссею": и я уже и из
"Илиады" перевел две песни. Но во всю прошедшую зиму и весну я не
принимался за эту работу: я был занят составлением моего педагогического курса
-- который в своем роде будет замечательное создание -- и наработал пропасть; но
все еще только одно начало. Нынешнею зимою этой работой заняться не могу:
глаза не позволят. Надобно много читать и особенно много рисовать, что для
больных глаз убийственно. Для "Илиады" же найду немецкого лектора. Он будет
мне читать стих за стихом. Я буду переводить и писать с закрытыми глазами, а
мой камердинер будет мне читать перевод, поправлять его и переписывать. И
дело пойдет как по маслу" {Представляет ли история другое лицо, в котором бы,
при столь грустных обстоятельствах, сохранилось столько душевной тишины,
непоколебимой веры в благость Провидения, сосредоточенности и
распорядительности в уме, ровной и беспрерывной деятельности, поэтической
теплоты и трогательной сердечной веселости? Приведенное "Письмо", одно,
останется памятником, которого прочнее и красноречивее едва ли что придумать
можно для бессмертия поэта. Следующая приписка к нему вполне довершает
характеристику Жуковского. Я старался каждое 1-е и 15-е число месяца сообщать
ему что-нибудь из того, о чем любил он узнавать. Теперь он прибавляет: "Прошу
вас не сложить с себя ветхого человека, а, напротив, возвратиться к ветхому
человеку, то есть к тому, который во время оно обещал писать ко мне два раза в
месяц и несколько времени был верен этому обещанию, не требуя моих ответов.
Ваши письма теперь мне нужнее стали. Мое положение требует помощи. Можно
прийти в уныние. Что, если бы не сохранил мне милосердный Бог возможности
заниматься? Итак, пишите, пишите!" Если бы все, бывшие в переписке с поэтом
нашим, согласились соединить в одну книгу те письма его, которые
ознаменованы, как литературные произведения, занимательностью и
совершенствами общими, -- это, без сомнения, послужило бы столько же к
сохранению чистой памяти Жуковского, сколько и к прекрасному обогащению
русской литературы, не говоря уже о пользе общей. -- П. П.}.
XXX
Выздоровление не приходило. Но Жуковский не переставал заниматься,
как мог, и еще все думал о переезде в Россию. Его участие в событиях,
касавшихся отечества и друзей его, по-видимому, возрастало по мере его
приближения к смерти. Даже с любовью входил он в рассмотрение новых
явлений литературы нашей, если они казались ему достойными внимания. Это
беспримерное сохранение в гармонии душевных сил придает последним письмам
его высокую цену. Но он в скором времени принужден был покинуть и карандаш
свой, и свою машинку, которыми до сих пор пользовался для переписки: она
продолжалась не его рукою, а только с его слов, им диктованных. Первое из этих
писем касается Екатерины Андреевны, жены Карамзина, особы, бывшей для
Жуковского, как и для всех знавших ее, существом высшего достоинства.
"Благодарю вас всем сердцем, -- говорит он в письме 24 октября (стар, ст.) 1851
года, -- за два письма ваших. Я бы отвечал немедленно на первое, которое глубоко
поразило меня известием о нашей общей утрате; но я был в это время увлечен
пошлою прозою переборки на другую квартиру. Не буду об этом ничего говорить
теперь: завтра буду писать к самим Карамзиным; а вас только благодарю за то,
что вы своим письмом мне дали так живо присутствовать на этом пиршестве
погребения. Нет ничего торжественнее и умилительнее этих проводов на тот свет
души, умилившей здешний свет своею чистою жизнью. Каков новый удар для
бедного Вяземского! Надо благодарить Бога, что это случилось после его отъезда.
В Петербурге удар этот слишком бы сильно отозвался в его сердце. Он теперь в
Париже. Я еще оттуда не имею прямого о нем известия, но слышу, что ему