произвело во мне известие о несчастии, вас постигшем6. Так Богу угодно! в этом
слове и единственно возможное изъяснение наших земных бедствий, и
единственное в них утешение. Вы это знаете мыслию, делом и вашим
священническим назначением, с которым так согласна ваша душа и ваша
практическая жизнь. Прошу вас сказать мне о себе слово. Я не опасаюсь, чтобы
исполнение этой просьбы для вас было обременительно; напротив, думаю, что,
говоря о своем горе с людьми, которые понимают и разделяют его, отнимаешь у
него часть его тяжести. Помоги вам Податель креста нести Им поданный крест и
быть перед Ним в минуты его испытания таким, как Он того требует!" Я
повторяю: эти слова незабвенны для меня, но так же многозначительны и для
всякого другого, кто захотел бы вполне оценить мягкое сердце Жуковского,
полное христианского смирения перед Богом и искреннего участия в судьбе
ближнего!
Жуковского как поэта и писателя я знал менее и уверен, что ничего не мог
бы прибавить к оценке его с этой стороны, когда он так вполне оценен всеми
представителями нашего отечественного литературного мира. Только раз я имел
случай быть свидетелем его справедливой скорби насчет холодности большей
части нашей отечественной публики к высоким произведениям литературы. Это
было в 1850 году, перед моим отъездом на побывку в Россию. "Что вы думаете, --
говорил он мне, -- мою "Одиссею" так и приняли с радостью в России? Вот
поезжайте и узнаете, что и сотый человек из читающих не брал ее в руки. Ее даже
порядочно не оценили и в журналах. Нашелся один только добрый человек,
который по крайней мере указал мои ошибки7, а то другой поскалил зубы, а иной
наговорил чепухи". Этот горький отзыв автора одного, можно сказать, из
творений своих, которое довершило его славу, невольно тронул меня, особенно
когда я собственным опытом убедился, приехав в Россию, что то была сущая
правда. И потому мне была больше нежели понятна самая шутка покойного, когда
он после, в ответ на мое известие, что один из знакомых мне немцев в Висбадене
для того только решился выучиться русскому языку, чтобы прочитать "Одиссею"
в переводе Жуковского с подлинником в руках, писал ко мне следующее: "Очень
рад, что моя поэтическая слава заглянула в Висбаден и что Винтер (имя этого
немца), хотя и холоден быть должен по своему имени, с таким жаром принял
участие в моей гиперборейской "Одиссее". Что это была не совсем шутка, я имел
случай убедиться в том из многих последующих отзывов его о судьбе его
"Одиссеи"". "Конечно, -- говорил он мне раз, -- "Одиссея" не пойдет со мною в
вечность; она останется на земле, как все земное; но впечатление ее, но те плоды,
которые она должна принести, со мною неразлучны будут и за гробом".
Если бы я должен был писать панегирик Жуковскому, то я не умолчал бы
здесь преимущественно о делах его милосердия, которых я сам был свидетелем, --
но не о тех делах милосердия, которыми часто отличаются люди достаточные,
уделяя бедному излишнее от себя; нет, дела милосердия Жуковского были не
делами только рук его, но преимущественно делами его души. Хорошо помогать
ближнему не жалея средств, которые мы имеем в руках! Но много ли найдется
таких людей, которые бы за другого протягивали сами руку, преклоняли бы свою
голову, может быть не привыкшую к поклонам, испытывали бы с охотою
неприятное чувство отказа и все это делали бы бескорыстно, из одного только
желания добра ближнему? В. А. Жуковский все это делал и, умирая, жалел еще о
том, что он не успел устроить судьбу человека, ему вовсе чужого. Вот истинная
любовь, какой требовал от нас Спаситель!
Оканчивая здесь мои воспоминания о Жуковском, которые я решился
сохранить для будущего, считаю нелишним сообщить, что у меня в руках
находятся подробности о самой важнейшей эпохе в его жизни -- его первом
знакомстве и последовавшем затем вступлении в брак с девицею Рейтерн,
списанные мною со слов самой ныне вдовы Жуковского8. Но как эти
подробности не принадлежат современникам, то они сохранятся у меня для
потомства, которое, конечно, еще долго будет принимать живой интерес во всем,
что касалось жизни знаменитого русского поэта. Тому уже времени будут,
конечно, принадлежать и письма Жуковского к своей невесте, о которых говорила
мне его ныне вдовствующая супруга, что в них-то излилась вся поэтическая душа
Жуковского.
ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ ПРОТОИЕРЕЯ"