К этому времени я уже чувствовал усталость и думал, что за обедом передохну. Но оказалось, что обедать стали Робинзоны, а я был открыт теперь для их перекрестных вопросов. Один из Робинзонов (потом мы стали с ним особенно дружны, Пол Д’Андреа, потомок итальянцев, драматург) спросил меня: «А как вы будете относиться к тем студентам, которые явно вас не любят и учатся плохо?» Я вспомнил Кнута Гамсуна с его рассуждениями на подобную тему и пересказал его точку зрения об уважения к тем, от кого только и можно получить реальную оценку своих действий. Мне показалось, что экскурс в «чистую» литературу удовлетворил спрашивающего (я тогда не знал, что он драматург). Василий Павлович также приветственно шевелил усами. Обед с вопросами продолжался час.
В половине второго мы прошли в другой корпус и расселись в холле зальчика, к которому примыкали офисы Робинзонов. Сами Робинзоны расположились на диванах и стульях вокруг. Теперь вопросы пошли об общих взглядах на жизнь, на науку, на ускорение темпа научных исследований и связи науки с промышленностью. Гуманитарные нотки во всех вопросах непременно выходили на первый план. В какую-то минуту Василий Павлович, который совершенно определенно был общим любимцем Робинзонов (только стоило ему открыть рот, как все замолкали и с интересом поворачивались к нему), помог мне несколько расслабиться, рассказав старый советский (или, вернее, антисоветский) анекдот о том, как затравленный «антипартийной группировкой Маленкова—Берия и других» Никита Хрущев приходит в мавзолей на Красной площади в Москве с подушкой, одеялом и матрасом и спрашивает Ленина и Сталина, уютно расположившихся в хрустальных гробах: «Можно я с Вами, товарищи, посплю?», на что Ленин вроде бы соглашается, а Сталин, попыхивая трубочкой, говорит: «Ныкыта! Здесь не общежытие». Я порадовался тому, с какой легкостью Василий Павлович передал все нюансы анекдота по-английски и даже нашел, как оттенить грузинский акцент второго вождя. Минута отдыха закончилась. Робинзоны продолжали меня допрашивать до трех тридцати.
В четыре дня мне предстояло выступить перед Робинзонами со специальной лекцией. Я посвятил ее рассказу о Лысенко, партийном диктате в науке и пагубной роли вмешательства в науку государства, особенно государства в однопартийной и репрессивной системе. По окончании лекции опять было много вопросов. Лекция была рассчитана на час. Мы задержались до половины шестого.
На ногах я еле стоял. От перехода из здания в здание я уже совершенно потерял ориентировку в этом университете. К тому же то в одном, то в другом месте что-то строили, поэтому было непривычно грязно для американского городка, где всегда всё чисто и подметено.
Мне передали, чгго меня снова ждет Клара Ловетт. Василий Павлович вызвался меня проводить до провоста и, дождавшись конца беседы, пойти со мной искать, где же я утром запарковал свою машину.
Второй приход к провосту был отмечен разительной переменой в ее поведении. Она уже не была столь подчеркнуто веселой и дружелюбной, похоже было, что наступил момент серьезных переговоров. Речь пошла о моей будущей зарплате, и я понял, что длинный марафон проверок меня в течение дня привел университетские власти к решению, что меня можно приглашать на должность именною профессора (позже я узнал, что был сформирован специальный комитет, ответственный за интервьюирование меня, составленный из двух преподавателей кафедры английского языка, представителей кафедр биологии и истории, а также двух людей из офиса провоста, эти люди присутствовали на моих лекциях). Названная мне цифра возможной зарплаты была чуть выше того, что мне предложили в Охайском университете, но лишь чуть-чуть, и я спокойно возразил Кларе, что такая зарплата меня удовлетворить не может, так как раньше мне было сказано ею же, что в Университете Джорджа Мейсона условия будут лучше. На деле же это гораздо худшие условия, так как мне известно, что жизнь в столице по крайней мере на треть дороже, чем в провинциальном Коламбусе. Началась торговля. На тридцатипроцентное повышение Клара не согласилась, сошлись на 25 процентах. Потом пошла речь о размере лаборатории. С трудом, но этот вопрос был решен так, что я получал условия не хуже, чем в Коламбусе. Потом я запросил от университета дать такие же деньги для начала работы лаборатории, как в Охайском университете. Этот вопрос мы дискутировали долго. В конце концов, я понял, что им хочется меня пригласить, но еще немного, и я сорву дело. А мне, по правде, уже показалось, что я о многом важном договорился. Поэтому я согласился на меньшую сумму и на этом остановился.