Получалось, должен быть счастлив хотя бы наличием этого жалкого микромира с его специфическим пространством–временем.
Залетающие с воли посетители с деланно оживлёнными лицами не мыслят о том, что попадают в собственное будущее, их пространство и время совершенно другие по сравнению с этим застойным мирком.
Вместе с Мариной или отдельно меня тоже посещают друзья и знакомые. Преимущественно читатели, прослышавшие о беде. Конечно, это приятно, хотя утомительно. Отчётливо вижу, чувствую, как их быстро начинает угнетать несвобода, несовпадение ритмов больницы и воли.
Особенно ярко это заметно, когда приводят Нику. Девочке здесь явно не по себе.
Они уходят, а ты остаёшься. Как рыба на песке после отлива…
У меня хотя бы есть надежда. А каково обречённому Виктору с его непомерно большим сердцем? Невозможно не думать о нём, и нет ничего тупиковее этих мыслей. Парень не достиг и двадцати пяти лет, в сущности только начал жить… О чём все‑таки он молчит со своей девушкой, часами раскачиваясь по вечерам?
…Воспользовавшись тем, что Михаила Ивановича вызвали на другой этаж в рентгеновский кабинет, в вестибюле появляется наш соратник – нелюдимый джентльмен в синем халате.
— Володя, — говорит он, неужели я так изменился, что ты до сих пор меня не узнал?
Высится надо мной, криво улыбаясь. Невероятно! Неужели это Эдуард Максимов?!
— Эдик! Прости, ты действительно изменился. Что случилось? Последний раз я видел тебя на экране телевизора году в девяносто третьем.
— В девяносто шестом, — поправляет меня Максимов.
— Слушай, почему тебя никто не навещает? Жена жива?
— Мила погибла в автокатастрофе. Дочка вышла замуж за англичанина. Живёт в Манчестере.
— Далеко…
— Далеко, Володя… А я о тебе всё знаю.
— Каким образом?
— Покупал твои книги. Кажется, не пропустил ни одной. В той, где «Сорок пять историй», почему‑то искал рассказ о себе. Помнишь, как ты однажды спас меня пьяного?
— Было дело. Кажется, в шестидесятых годах. Что же с тобой произошло потом, после того как во время перестройки ты вдруг стал депутатом сначала Верховного Совета, а потом членом Государственной думы, соратником сначала Горбачева, а потом Гайдара и Ельцина? Видишь, я тоже следил за твоей деятельностью. С надеждой. Знал о тебе все. Или не все?
— Не все…Скажи по совести, как ты ко всему этому относишься, к этой эпохе?
— По совести? Лучше Лермонтова не скажешь – «С насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом».
Максимов молча стоял лицом к окну, к моему тополю.
И тут ревниво набежал Михаил Иванович. Максимов повернулся, ушёл в палату.
— Снимали рентген лёгких, – сказал Михаил Иванович. – Чего там увидели, не сообщили.
— Снимки должны просохнуть, сказал я. – Не волнуйтесь. Потом сообщат.
— Может, отвезти вас в палату?
— Спасибо. Идите. Покурю. Побуду один.
…Возобновлённое знакомство с Максимовым всколыхнуло. Он был человек неожиданных поступков, поворотов судьбы.
В начале шестидесятых годов нас одновременно приняли учиться на Высшие курсы сценаристов и режиссёров. Уже тогда у него была репутация диссидента. И пьяницы. Не стесняясь, резал лекторам правду–матку, говорил всё, что о них думает. Это была храбрость человека, находящегося в состоянии тяжёлого похмелья.
Однажды к нам привезли делегацию то ли чехословацких, то ли венгерских кинематографистов. Они показали несколько своих фильмов. Не очень удачных. После просмотра все направились в буфет выпить кофе.
Там, в буфете, Максимов обратился к иностранцам, знающим русский язык, с речью. «Что вы тужитесь? – презрительно сказал он – Никогда ничего великого не создавали. И не создадите! Провинция! Подбираете крохи со стола Запада!»
На следующий день с курсов он был изгнан.
Через несколько месяцев, помниться ранним декабрьским утром, я неожиданно увидел его на заметаемой вьюгой улице «Правды». Он раскачиваясь, сидел на снегу без пальто и обнимал фонарный столб.
«Замерзаю. Домой хочу, к жене», – потребовал Эдик.
Я еле добился от него, чтобы назвал адрес. Остановил такси.. Довёз. Доставил в квартиру, где сдал с рук на руки жене Миле, которая оказалась на вид респектабельной дамой.
Больше до этой встречи в палате инфарктников с ним не пересекался. Странным показалось, что Эдуард прозябает здесь, а не в привилегированной Центральной клинической больнице для государственной элиты, к которой бывший член Государственной думы вроде бы должен был принадлежать.