И вдруг все это разом рушилось, словно все мои подчиненные заразились микробами, возбуждающими безумие.
Теперь я находился в жилой палубе, возвышаясь надо всеми на опрокинутом ящике. Справа и слева около меня стояли два матроса, вооруженные винтовками. Напротив меня, на расстоянии трех метров, были опрокинуты еще два ящика; на одном стоял старший радиотелеграфист Смирнов, выполняя роль председателя суда, а на другой попеременно всходили то обвинитель, то защитник мой, выделявшиеся из матросской среды. А затем нас окружила плотная стена из человеческих тел. Это было сборище, состоявшее из полутора тысяч матросских голов, причем каждая из них являлась для меня тайной, как чужая шифрованная телеграмма. Голоса сливались в один гул, пока что сдержанный, похожий на отдаленный ропот моря.
Началось с того, что радист Смирнов, погасив взмахом руки говор людей, обратился ко мне:
— Господин командир Виноградов! Команда обвиняет вас в том, что вы являетесь приверженцем царского режима. Признаете ли вы себя виновным?
В жилой палубе было светло от электрических ламп. Лица моих судей казались бледными. Ожидая ответа, все смотрели на меня молча. Только гудели вентиляторы, как потревоженные шмели в гнезде.
Против меня стоял Смирнов в черном бушлате нараспашку, с красной лентой б петличке. По-видимому, он чувствовал себя неловко, волновался, закусывая нижнюю губу.
Стараясь быть как можно спокойнее, я сказал:
— Может быть, я являлся приверженцем старого строя, пока существовала известная система государственного правления. Иначе и не могло быть. Я полагаю, что такими же защитниками были и все собравшиеся здесь, исключая нескольких человек.
Кто-то из толпы сердито воскликнул:
— Ого!
Тут же я услышал другой голос:
— Правильно!
Председатель посмотрел на меня одобрительно, словно был доволен моим ответом, и, обращаясь к команде, спросил:
— Кто выступит обвинителем?
В толпе поднялась рука. Через минуту, протолкавшись вперед, взошел на трибуну матрос, небольшой и худощавый. Лицо его с оттопыренными ушами и маленькими черными глазками напоминало летучую мышь. Встретившись со мною взглядом, он сконфузился и потерял уверенность в себе.
— Говори, Чижиков, — приободрил его председатель.
— Товарищи! — начал он дрожащим голосом, словно сильно прозяб. — Нас всех мытарили. Мы терпели… Вот я и говорю: командир, как есть его высокоблагородие, должен отвечать нам теперь. Пусть пострадает… Товарищи… Его высокоблагородие…
Он запнулся и стоял с растерянным видом, безмолвно шевеля губами.
Кто-то посоветовал ему:
— Иди, браток, сначала закуси, а потом кончишь.
— Не перебивай оратора! — раздался голос из толпы.
— Да он сам замолчал. Голова у него, как худой карман, — все слова растерял.
Чижиков сошел с трибуны, сопровождаемый смехом.
Его сменил машинный квартирмейстер, широкоплечий малый с светлыми козлиными глазами. Заговорил он ровным, спокойным голосом:
— Терпели мы, товарищи, не оттого, что у нас был командиром Виноградов. Напротив, на других кораблях было хуже, чем у нас. Он всячески делал нам поблажки. Нигде так хорошо не кормили команду, как у нас. Правда, все равно мы были бесправными существами. Но это зависело от всего проклятого старого режима, который, как правильно сказал командир, мы сами все поддерживали. Зачем же обвинять тут одного только человека? Мое мнение — оправдать его совсем.
В толпе послышались одобрительные возгласы.
Я облегченно вздохнул, решив, что большинство людей стоит за меня.
После этого против меня выступил вестовой покойного старшего офицера, некий Пяткин. Он был мордаст, с редкими усами, с глазами навыкате. Помню, на все обращения к нему он только и мог отвечать по-казенному: «есть» или «никак нет», как будто у него и не было других слов. Иногда, глядя на кого-нибудь из офицеров, глупо и нагло ухмылялся. Я даже как-то заметил Измайлову:
— Откуда вы такого идиота достали себе?
Старший офицер, усмехнувшись, ответил:
— Что он идиот — я в этом нисколько не сомневаюсь. Но более исполнительного вестового, чем Пяткин, я еще ни одного не имел.