В связи с этим и по сейчас производятся частные запродажи и переход домов от одного владельца к другому с исполнением сделки окончательно на другой день после падения советской власти. К этому нужно лишь добавить, что ввиду обесценивания денег комиссары и сами не прочь приобретать дома, обращая в запродажные награбленные деньги.
Домовые и квартальные комитеты привлечены и к делу отвода помещений, однако, как я указал, это есть вместе с тем одно из самых главных занятий коммунхозов. В этом отношении положение всей интеллигенции чрезвычайно безысходное. Непрерывно происходят уплотнения, хотя и без того теснота квартир дошла уже до крайних пределов. Отстоять свою квартиру легко тому, у кого есть сильная рука в коммунхозе, или много денег в кармане. Другим же способом помещения не отстоять, и все рядовые обыватели в этом отношении совершенно бесправны. В связи с непрерывным разрастанием советских учреждений необходимо все время реквизировать для них новые жилые дома, выбрасывая на улицу их жильцов. В Ростове в 1921 году положение с квартирным вопросом стояло очень остро. В квартиры постоянно приходили какие-то комиссии и уплотняли, перемещали и изгоняли жильцов, доведя в конце концов площадь пространства, допускаемого для занятия одним человеком, до 5 квадратных аршин. Служащие советских учреждений пытались защищаться какими-нибудь охранными грамотами, но и это не помогало. Являлись лица с ордерами на комнату, и прежних жильцов, даже с охранными грамотами, выбрасывали на улицу. Зато, если кому-нибудь нужно было получить комнату, и он не в состоянии был уплатить обычной взятки, то неоднократное и бесплодное посещение жилищных отделов (жилотделов) ничего не могло ему дать, кроме ознакомления с грубым отношением в них к публике. В Москве дело с помещениями обстояло не лучше. Когда я в апреле и мае 1921 года проживал в Москве, то все обыватели беспокоились за судьбу своих квартир, ибо московский совдеп перед новыми выборами из кожи лез вон, чтобы понравиться рабочим, и потому предназначил обитателей более 200 буржуазных по виду домов к выселению и к вселению в них рабочих. Несмотря на то, что почти все квартиры в таких домах оказались занятыми не капиталистами, а трудовой интеллигенцией, состоящей на службе в советских учреждениях, московскому совету угодно было признать их за буржуев, и выселение началось, пока сами же верхи из-за тысяч посыпавшихся к ним жалоб, и притом иногда от лиц довольно значительных, не приостановили частично уже осуществленного переселения. Эта циничная фраза, столь обычная для советской прессы, — "выбросить буржуазию из квартир", — и невозможность никогда быть спокойным за то, что каждого квартиронанимателя действительно не выбросят из годами насиженного угла, забрав попутно весь его домашний скарб, создает чрезвычайно угнетающее впечатление на интеллигенцию, справедливо видящую в этом непрерывное издевательство над собой со стороны большевиков.
Большевики не могут не признать, что жилая площадь сократилась в городах наполовину. Однако выселения и вселения являются повседневными методами разрешения жилищного кризиса, затягивая его еще туже. Такова гибельная деятельность заменивших бывшие городские управы советских коммунхозов, в каких-нибудь два года поставивших городское хозяйство на край гибели. Коммунистов это, однако, мало тревожит. "Задача коммунистической партии, — гордо заявляют они, — состоит в том, чтобы продолжать и дальше эту политику усовершенствования домового хозяйства".
ГЛАВА ХI
В красных городах
Для того, чтобы дать представление о наиболее характерных типах городов в современной Советской России, я остановлюсь на двух столичных и одном провинциальном городе.
Попадающих теперь в Петроград, и в особенности — знавших его еще в 1917—1918 годах, прежде всего поражает необыкновенная пустота улиц. Я приехал в него в майский день; шел дождь. На вокзале — ни одного извозчика, так как их в городе больше нет. Пришлось самому тащить на себе вещи. На месте бывшего памятника Александру III — какое-то здание, украшенное зеленью. Небольшая толпа окружала его, оратор произносил речь. Дождь то переставал, то усиливался. Я шел по фешенебельным улицам в районе Литейного проспекта. Но, во что теперь они превратились! Торцов почти нигде нет, нижние доски, их заменяющие, во многих местах прогнили и в них видны зияющие дыры. Магазины все заколочены. Кое-где видны аляповатые вывески советских распределителей. Выхожу на набережную. Та же картина: забитые окна и двери; наглухо заколоченное здание французского посольства. Набережная вся в ухабах; на ней почти никакого движения. Красавица Нева точно уснула и еще большее впечатление производит своей шириной, потому что нигде не видно ни былых пароходов, ни барж. Марсово поле обращено не то в цветник, не то в огород, кажется, и в то, и в другое вместе. Иду по Троицкому мосту. Та же тишина и отсутствие движения. Время от времени проносятся на автомобилях с красными флагами власть имущие и устало бредут с котомками за плечами совслужащие. Воздух чист, ибо фабрики не работают и нет былой туманной вуали, нависавшей над Петроградом в будние дни. Теперь и в воскресенье, и в будни — тот же чистый воздух и торжественная тишина. Спускаюсь по дамбе Троицкого моста. Запущенные куртины, когда-то покрытые цветами, на которых теперь мирно пасутся лошади и коровы, принадлежащие Петропавловской крепости. Какая мирная идиллическая картина! Перед переходом к крепости и у ворот ее — сеть часовых, преграждающих путь. На стенах кое-где расклеены афиши и газеты. Встречаются инородческие коммунистические газеты. Дальше попадаешь в часть города, точно только что перенесшую землетрясение. Все развалины и развалины домов, разобранных на топливо населением по приказу власти. Через эти развалины уже протоптаны тропинки, по которым бредут одинокие путники. Между развалившимися кирпичами прорастают трава и цветы. Вхожу в нужный мне дом. Как и всюду, парадный ход забит, и все ходят по черной лестнице. Встречают меня родные, некоторых я давно не видел. Все сильно переменились, исхудали. Обмениваемся новостями за два года, как будто мы живем один от других на краю света. Вспоминаем знакомых. Такие-то умерли. NN отравилась; там целое семейство погибло от голода; у третьих отец умер, мать сошла с ума и дело за дочерью; у таких-то, уехавших и оставивших квартиру на попечение кухарки, все разворовано, распродано; такие-то расстреляны; такие-то выгнаны из квартиры и словом — все, все бедствуют, страдают, но в этих страданиях успели уже приспособиться к борьбе за существование, а все слабые не перенесли и помирали в 1918—1920 годах. Теперь, хотя живется не лучше, но умеют выкручиваться из беды. Все силы и заботы направлены только к одному — как бы не умереть с голоду.