— Аркадий Иванович, я больше не могу, — говорит она. — Научите, что же делать, что предпринять. Скажите, неужели это вечно будет продолжаться? Разумеется, я не придаю значения всем этим разговорам о восстаниях и не сомневаюсь, что они будут подавлены. Но я не могу себе представить такую жизнь, когда буквально все физические и интеллектуальные силы уходят на то, чтобы измыслить, чем накормить себя с братом. Он совершенно какой-то индифферентный. Ему все равно, я же не могу видеть, как он голодает, худеет и болеет, бегая на свои лекции в замороженных помещениях. Неужели они там, за границей, успокоились? Неужели от заграницы ничего нельзя ждать, кроме забастовок и заключения с нами торговых договоров, о которых с таким ликованием трубят советские газеты? Знаете, противно жить; хочется смерти, уйти, умереть, уснуть.
Аркадий Иванович терпеливо выслушивает эту тираду, произносимую залпом, и в шутку указывает срок, когда, по его мнению, советская власть падет.
— Товарищи, кто хочет записаться на огороды? — с этими словами в комнату входит рослый детина и продолжает: — Все служащие имеют право личным трудом обработать пространство земли, отводимое бесплатно коммунхозом и осенью за то часть продукции получить себе. Семена даются бесплатно, — добавляет он. Аркадий Иванович механически, как и другие, ставит на листе свою подпись и принимается за занятия. В этом учреждении работа его сводится к тому, чтобы вынимать с полки книги, записывать их в особую ведомость и ставить обратно, а главным образом — чтобы несколько раз показаться на глаза начальству, проявляя какую-то лихорадочную деятельность. Развивая задуманный им план, он идет в кабинет начальства — юного, убежденного коммуниста, разгуливающего для вящей убедительности своего правоверия с портретом Карла Маркса в петлице. Обстоятельство для него тем более необходимое, что за 1,5 года перед этим он был таким же правоверным в рядах белых.
Аркадий Иванович застает его в кабинете за беседой с уполномоченными комслужа, которые стараются убедить его в необходимости принять меры к уплате сотрудникам не выплаченного за 1,5 месяца жалования, а начальство не менее вразумительно старается доказать, что это не столь срочный вопрос, и что обращение к нему по такому делу он считает просто неприличной выходкой контрреволюционного характера. Аркадий Иванович беспокоится о скверном настроении начальства, ожидает конца собеседования и издалека приступает к щекотливому вопросу.
— Ах вот и прекрасно, товарищ Бунин, — заявляет комиссар, — вы меня избавляете от тяжелой необходимости искать, кого бы послать в Москву. Мы не получили ряда ответов на посланные нами два месяца тому назад срочные запросы, которые в данный момент, в связи с намеченной мною конференцией, принимают уже совершенно неотложный характер. Профессор Дерюгин, которому я предлагал ехать, категорически отказался от командировки, другие тоже заняты и не могут оторваться для поездки. Так вот вы и поезжайте, голубчик. Мы вам и ассигновку выпишем. Аванс, как вы знаете, 50 000 р., да к ним я вам добавлю еще 25; только вы пройдите, товарищ, в ЦК партии и получите для меня некоторые брошюры по спискам, которые я вам своевременно передам. Кстати, и с деньгами для жалованья нашим служащим вы там поторопите, — заканчивает он.
Аркадий Иванович весь сияет от неожиданного оборота, который приняло дело, и весело возвращается в свою библиотеку. Там царит оживление. Только что вернувшийся из поездки на Кубань сотрудник делит между лицами, участвовавшими в складчине, привезенные им мед и масло и передает свои впечатления о сельских настроениях.
— Ненависть кипит, — говорит он, — все изведены поборами, разверсткой. Было уже много случаев убийств из-за угла коммунистов. Движутся куда-то войска. По дорогам едут мешочники. В Екатеринодаре происходит сильнейшее ущемление буржуазии, свирепствует Чека, применяются даже пытки.