ГЛАВА ХIII
Кто не спекулирует — тот не ест
Первый луч майского солнца проник в спальню четвертого этажа прекрасного дома на Большой Никитской улице в Москве и, попрыгав зайчиками по разным углам комнаты, остановился на лице мирно похрапывавшего рядом со своей супругой владельца квартиры, прежде присяжного поверенного средней руки, а ныне сотрудника Жедостроя, Петра Петровича Баранова. Последний лениво протер глаза и протянул руку к часам, лежавшим на ночном столике. "Ага, пора и вставать", — заметил он.
— Верочка, Верочка, уже десять часов, надо подыматься, — добавил он, обращаясь к своей жене, лениво потягивавшейся на кружевной подушке.
Комната по своему внешнему виду мало чем отличалась от прежних буржуазных спален, и только уродливая переносная железная печь посреди комнаты, еще не снятая после зимы, показывала, что дело происходит в коммунистическом государстве. Петр Петрович еще немного подремал. Вспомнился ему комиссионер Шейнис, который не принес еще деньги за сданные с помощью Баранова доллары, ставя его в неловкое положение перед клиентом. Чело его нахмурилось, но сейчас же прояснилось при воспоминании о вчерашнем выигрыше у соседей двухсот тысяч рублей. Когда он приподнялся на постели, то луч, попавший на бриллиантовый перстень, надетый у него на пальце, заставил его остановить на нем внимание.
— Верочка, — говорит он жене, любуясь камнем, — какая красота, совсем безупречный трехкаратник. Если бы у меня только были деньги, я бы сам оставил его за собой, благо теперь, из-за недостатка денежных знаков, вновь упала цена на драгоценности. За него просят три с половиной миллиона рублей, а все-таки трудно его поместить.
— Да, да, Петя, ты поторопись с продажей, а то у меня вместе с твоим выигрышем не более как дней на пять денег. Мыло уже все вышло, а продажа пирожков, как ты знаешь, мало приносит выгоды.
— Милая, — возражает Петр Петрович, — ты же знаешь, что я не сплю. Я, кажется, достаточно твердо усвоил коммунистический принцип: "кто не спекулирует — тот не ест". И поэтому пока ты каждый день имеешь на расходы до ста тысяч рублей. И мы, слава Богу, еще не голодали.
С этими словами Петр Петрович достает сапоги, вынимает из них запрятанную пачку английских фунтов и, полуодетый, относит их в переднюю и незаметно складывает в шляпе. Затем он возвращается.
— Считаю долгом предупредить тебя, что у нас сегодня обедает, перед отъездом в Ростов, Аркадий Иванович Бунин, которого я снабдил сахарином; так ты, пожалуйста, если будут разговоры на эту тему, случайно не обмолвись, что сахарин мне самому стоил пятьсот тысяч рублей за кило, а не восемьсот тысяч, как я ему сказал, — обращается он к жене.
— Ну, ей-Богу, за кого ты меня принимаешь. Ведь я себе не враг и тебя еще не ставила в глупое положение, — раздается ему в ответ.
— Конечно, ты права, но это я так, на всякий случай сказал. Кстати, не приходили ли твои спекулянты смотреть котиковое пальто, что мне дала Грохольская? Ей нужны деньги до зарезу, и она согласна скинуть цену. Надо подтолкнуть дело, а то цены падут.
Разговор супругов прерывается звонком по телефону. Петр Петрович бежит полуодетый и скоро возвращается.
— Нет, это не Шейнис, — заявляет он, — а какой-то спекулянт вызывал твою тетку. Право же, с нее надо взимать особую плату за пользование телефоном. Кажется, она думает, что телефон существует только для нее.
Через четверть часа супруги, умытые и одетые, входят в столовую, где уже собралась семья, состоящая из мужа, жены, дочери с гувернанткой и матери Барановой. Тетка с мужем и сыном столуются отдельно. Петр Петрович намазывает на хлеб толстым слоем масло и передает его жене. Единственная дань времени — это сахарный песок вместо кускового рафинада. Разговор за чаем поддерживается на тему о дороговизне и о том, как найти из нее выход. Мать Веры Ильиничны нападает на Петра Петровича за то, что он, по ее мнению, мало зарабатывает и в шутку говорит ему, что посоветует своей дочери развестись с ним, благо это так легко по советским законам, и вновь выйти замуж за какого-нибудь комиссара.