— После, после расскажете, — говорит мать, — идите, приведите себя в порядок с дороги.
Петр Петрович тем временем занят разборкой чемодана, из которого он достает продукты, привезенные молодыми из Киева. Тут и мука, и конфеты, и зеленый лук. Когда разборка окончена, он сам берет лестницу и лезет на антресоли, чтобы водрузить на них чемодан. До него доносится из кухни разговор прислуг. Горничная Лиза беседует с кухаркой:
— А слышала ты, Даша, последнюю новость? — говорит она. — Наш перец-то опять собирается в поездку. Он едет в Туркестан и думает заработать миллионы. Вот черти! Наши-то никогда своего не упустят, уж будьте покойны!
Петр Петрович сплевывает с досады и спускается с лестницы. Затем он вновь одевается, чтобы на четверть часа сходить к себе на службу.
— Петя, ты уходишь? — доносится до него из спальни Дмитрия Ильича голос последнего.
— Да, а что?
— Для следующей поездки мне нужны золотые, плачу до ста тысяч рублей за десятку. В Киеве они строят 140-150 тысяч. Да, вот у меня тут четыре пары золотых часов, я их купил в Киеве. Нельзя ли их будет сразу же пустить в оборот, а то мне очень нужны деньги?
— Как нельзя — конечно можно! Возьмем их у тебя и слегка спекульнем, — говорит Баранов, принимая часы и оценивая их с видом знатока. Условившись о цене, Петр Петрович забирает вещи и отправляется на службу.
Дорогу ему преграждает процессия, двигающаяся по Никитской — гражданские похороны. Впереди несколько пар рабочих несут черные и красные стяги-плакаты с надписями: "Мир хижинам, война дворцам!", "Отречемся от здешнего мира!" и т. п.; затем на простых дрогах красный герб с венками, украшенными красными лентами и позади него, все рядом под руку, толпа рабочих и женщин, почему-то поющая по очереди: то "Вы жертвою пали борьбы роковой", то "Интернационал".
Так как процессия движется очень быстро, то через две минуты Петр Петрович уже у себя в Жедострое. Там он застает прежнюю картину: все заняты личными делами. Баранов подходит к группе служащих и слышит разговор. Один из сотрудников, Гонцкевич, рассказывает о посещении им польской миссии в Москве.
— Только что она открылась, — говорит он. — И я отправился туда, чтобы разузнать о порядке оптации польского гражданства. Можете себе представить, я думал, что попал в Губчека. Прихожу в вестибюль особняка, занятого миссией на Поварской. Все стоят несомненные чекисты. При входе сидит барышня, опрашивающая всех входящих. Я, разумеется, обращаюсь к ней по-польски, а она отрицательно качает головой и заявляет мне: "Вы напрасно говорите со мною по-польски, я не владею им. Я сюда командирована от русских властей". Можете себе представить мое удивление, когда она после этого спросила мою фамилию, записала, зачем я приходил в миссию, отметила мой адрес и отобрала мое удостоверение личности, которое, впрочем, мне вернули, когда я возвратился из канцелярии. Удивительные порядки царят здесь!
— Да, куме, — наставительно заметил другой сотрудник, — это тебе, проше пана, не электрификация. Не особенно часто навещай миссию, а то, чего доброго, тебя самого навестят удалые ребята из чрезвычайки.
Разговор завязывается на тему о внешних сношениях, внешней торговле. Барышня, которой Петр Петрович подписал сегодня прошение о пуговицах, и которая считается спецом в дипломатических вопросах, заявляет, что в других миссиях этого нет, хотя и за ними неотступно следят.
— Впрочем, это все равно; нормальных внешних сношений не будет, как не будет и внешней торговли. Вы знаете, что большевики вынуждены обратиться уже к последним экспортным ресурсам. Мои друзья из миссии сообщили, что им советское правительство предложило всерьез, как экспортные товары, две тысячи колод игральных карт и около 300 погребальных венков.
Все смеются. Баранов направляется к кабинету начальника; по дороге его догоняет один из его делопроизводителей по фамилии Лутугин.
— Петр Петрович, на одну минутку, простите, что я вас побеспокою. Но дело в том, что не к кому обратиться. Бога ради, одолжите мне тысяч 10-20 на пару дней. Ей-Богу, семья голодает. Самому бы еще ничего, да вот на детей жалко смотреть. Один, еще мальчик, заболел. Просто ума не приложу, как выкрутиться, хоть ложись и помирай. Вот в воскресенье съезжу с железнодорожниками в Тверь, привезу оттуда что-нибудь, тогда постараюсь вам отдать половину, а потом как-нибудь и остальное.
Петру Петровичу жалко этого бедного, безупречно честного человека, бьющегося, как рыба об лед, но не спекулирующего, и он дает ему деньги.