Разума светлого и торжествующего… Нет в природе более удивительного механизма, чем человеческий мозг, и постичь тайну его функций — величайшая задача человеческого гения. Я поставил задачей своей жизни раскрыть или, по крайней мере, приблизиться к разгадке этой тайны; и вот, после многолетних опытов, я на пути к разрешению величайшей проблемы, я — доктор Фюрст!.. Я разгадал тайну нервных волокон и нервных центров, я постиг сущность нервной энергии, энергии мысли. Вся современная физиология и психология — детский лепет в сравнении с тем, что назревает в моей лаборатории. Для непосвященного человека мое открытие, мои опыты — или бред маньяка, или беспочвенная басня. Но тяжелым трудом досталось мне мое открытие — целым рядом бесчисленных вивисекций над человеко-подобными обезьянами и дикарями, ценой массы жизней орангутангов и первобытных людей… На алтарь науки принес я целую гекатомбу жизней. Но ведь Наполеон принес их целые миллионы в жертву только своего чисто ребяческого честолюбия. Вывод ясен. На земле не было подобного мне вивисектора, но не было еще на победоносном знамени науки столь великого открытия-завоевания, долженствующего начать собою великую новую эру человеческой мысли… И все это во имя истины, во имя торжества мысли, во имя будущего грандиозного и могучего, как мечта, высеченная в мраморе!..
Фюрст провел рукой по пылавшему лбу и замолчал, заглядевшись в пространство. Обычное злое и суровое выражение его лица стало на минуту одухотворенным, полным неведомой тоски и огненной мысли. Острый взгляд глаз стал глубоким, как бездна, и выпуклый нависший лоб бороздили неуловимые складки. Вся фигура его сделалась воплощением огромного энтузиазма.
Арский и Скиндер, точно загипнотизированные, со вниманием слушали его, напряженно ожидая дальнейших его слов.
— Жаль, что вы так юны, — продолжал Фюрст более спокойно, — многое не в состоянии вы понять. Тайну жизни, мало того, тайну высшей жизни вырвал я у природы, держу почти в своих руках. К какой переоценке всех человеческих ценностей должно повести это открытие! Ведь находились же до последнего времени скептики, уверявшие, что тайна жизни никогда не будет раскрыта, что стремление к ее открытию должно быть вечным импульсом науки. Теперь этот импульс с моим открытием, имеющим абсолютное значение, устраняется. Что станет с наукой? Что станет с мировоззрением человечества? Куда денутся сонмы миражей, опутавших густой паутиной сознание людей? Мне нужно произвести еще последние опыты с десятком дикарей, — и задача будет вполне завершена.
Фюрст замолк и, жестом пригласив Арского и Скиндера следовать за собой, привел их в соседнюю комнату, имевшую также вид лаборатории, со столами, заставленными массой крупных банок. В прозрачной жидкости, вероятно, в спирте, виднелись бледно-серые полушария, испещренные сетью извилин.
— Как вы думаете, что это такое? — спросил Фюрст.
— Кажется, мозг, — неуверенно сказал Скиндер.
— Совершенно верно, — подтвердил Фюрст, — это мозг тех людей, которые оставили мне его в наследство. Но это — лишь ничтожные следы моих опытов, которые вообще я делаю только над живыми существами…
Арский и Скиндер с жутким чувством оставили комнату.
— Кто же он, этот доктор Фюрст, — невольно думалось им, — великий ученый или великий преступник?
VI
Вивисекция
Арский и Скиндер в течение ближайших дней начали присматриваться к жизни в жутком доме доктора Фюрста. Им позволено было осматривать своеобразные лаборатории с самыми удивительными препаратами человеческого мозга.
По временам друзьям казалось, что они находятся в какой-то дьявольской обители средневекового Фауста.
Несколько раз их приглашали в операционный зал, где находились Фюрст и его два помощника. Эти ассистенты доктора производили на юношей неприятное впечатление своей далеко не привлекательной наружностью, в которой было что-то хищное.
В зал, под конвоем исполинов-орангутангов, приводились дикари, закованные в тяжелые цепи, наполнявшие тревожным металлическим звоном весь дом. Они дико озирались кругом, испуская хриплые, гортанные звуки смертельной тоски и отчаяния. Напрасны были их попытки освободить руки от цепей, напрасна была виртуозная изворотливость их упругого темного тела. Тюремщики-орангутанги, подняв дикарей, как маленьких детей, на руки, в одно мгновение опускали их на особые столы, напоминавшие операционные. Они держали свои жертвы в течение нескольких минут в своих железных руках, пока ассистенты доктора Фюрста особым составом, по запаху несколько похожим на хлороформ, не приводили лежавших дикарей в бесчувственное состояние. Тогда орангутанги быстро отходили от стола и становились вдоль стен, готовые в каждое мгновение быть к услугам доктора. А Фюрст, с ледяным выражением лица, обнаруживавшим лишь некоторое напряжение мысли, подходил к бесчувственному дикарю и с удивительной ловкостью производил загадочные манипуляции с черепом лежавшего, так что лишь холодная сталь хирургических инструментов сверкала, как молния, в его руках.