Ленин на мгновение повернулся в сторону кричавшего и, махнув рукой, продолжал спокойно говорить:
— Меня нисколько не удивляет, что в таком положении, в каком эти люди оказались, только и остается, что отвечать криками, истериками, руганью и дикими выходками, когда нет других доводов.
Раздались аплодисменты, смех. И снова истерический вопль:
— Есть доводы! Есть!
Ленин, пережидая шум, носовым платком вытер лоб.
Широколицый человек с голым, желтым, как тыква, черепом, перегнувшись через барьер министерской ложи, кричал:
— Мирбаха прогоните! Мирбаха!
Зычный бас сверху громыхнул:
— Да уймите его, окаянного!
Из ложи высунулся бородатый человек с золотым пенсне на крупном носу. Он погрозил басу сложенной в линейку газетой, крича:
— Мы вас самих скоро уймем!
Шум понемногу стих, и Ленин с горечью заговорил:
— Девяносто девять сотых русских солдат знает, каких невероятных мук стоило одолеть войну… мы открыто предложили честный демократический мир, это предложение было сорвано злобствующей буржуазией всех стран…
Когда Ленин с усмешкой и под аплодисменты сказал о левых эсерах, что они «шли в комнату, попали в другую», Андрей глянул на Марию Спиридонову, и ему стало не по себе: с такой злобой она смотрела на Владимира Ильича.
А в успокоенном наконец зале звучал голос Ленина:
— Нельзя не знать рабочим и крестьянам, каких невероятных усилий, каких переживаний стоило нам подписание Брестского договора. Неужели нужны еще сказки и вымыслы, чтобы раскрасить тяжесть этого мира… Но мы знаем, где народная правда, и ею мы руководствуемся…
Дзержинский написал на шифровке несколько слов и отдал ее Андрею:
— Немедленно к Петерсу.
У нас восстание!
Анфима Ивановича Болотина, направленного в Ярославль Яковом Михайловичем Свердловым, назначили заместителем губернского комиссара труда. Временно он жил в гостинице «Бристоль», а семья оставалась в Иваново-Вознесенске.
Это очень мучило Анфима Ивановича. Ему никак не удавалось долго жить с семьей — с женой Катей, которую он нежно любил, с дочкой Катей-маленькой и сыном Арсением, названным в честь Фрунзе.
Анфима Ивановича арестовали в 1912 году. Кате-маленькой шел тогда третий год, а Арсений только появился на свет. За три года заключения Анфим видел Катю один раз — в Екатеринбургской тюрьме, куда она с большим трудом добралась, понятно, без детей.
В 1916 году тюремный срок кончился. Анфима забрали в солдаты и сразу отправили на фронт. Попасть домой удалось только в октябре 1917 года. Увидев похудевшую Катю, ее огромные счастливые глаза, Анфим решил, что никуда больше от жены и детей не уедет.
Прошло чуть больше месяца, и Мартынов с Фрунзе перетащили Анфима в Иваново-Вознесенск, а еще через три месяца Свердлов убедил его поехать в Ярославль.
Катя приезжала к Анфиму каждую неделю, а иногда два раза в месяц. Детей оставляла на попечение подружки Поли Вороновой, молодой большевички. Если удавалось попасть на поезд, приходивший в Ярославль днем, Катя с вокзала шла к Анфиму на работу, где многие ее уже знали. Комиссар труда Работнов каждый раз кричал:
— Анфим! Опять твоя красавица пожаловала!
Он крепко жал Кате руку и ласково говорил:
— До чего же ты, Катя, хороша! Скинуть бы мне годочков пятнадцать, ей-богу бы умыкнул!
В один из приездов Анфим познакомил жену с высоким красивым блондином.
— Греков, — щелкнул каблуками блондин. — Инспектор уголовно-сыскной милиции.
В пятницу пятого июля Катя получила от Анфима письмо, в котором он сообщил, что на V съезд Советов не поедет и поэтому ждет жену к себе.
Катя, как всегда, попросила подружку присмотреть за детьми и вечером выехала в Ярославль.
Поезд шел медленно, подолгу стоял на разъездах, ожидая встречного. Только в Нерехте продержали больше часа. В Ярославль приехали во втором часу ночи. Катя помчалась по безлюдным улицам в «Бристоль».
Миновав старый, скрипучий мост через Которосль, на углу, около большого дома, Катя увидела толпу. Человек в военном грубо спросил:
— Куда тебя, дуру, черти несут?
Самое страшное заключалось в том, что на белой рубахе военного были золотые погоны. Еще не понимая, что происходит, Катя сообразила, что говорить правду опасно, и торопливо ответила:
— Домой, на Рождественскую…
— Сыпь живей!
Неподалеку крикнули: «Помогите! Караул!» Хлопнули выстрелы. Дверь в гостиницу оказалась запертой. Катя заколотила по толстому зеркальному стеклу. Показался бородатый швейцар — Игнатьич.
— Сейчас, милая, сейчас, хорошая, — как всегда, ласково встретил Катю старик. — Твой недавно пришел, сказывал: «Утром жена приедет», а ты ночью. Иди, иди. Обрадуй!
Анфим жил на втором этаже. Катя влетела в номер — мужа в нем не оказалось. Хлопала от ветра занавеска в распахнутом окне. Выбежала в коридор — Анфим шел с полотенцем через плечо, обрадовался:
— Приехала!
— Золотопогонники на улицах! — выдохнула Катя.
Анфим кинулся к окну.
При свете луны было видно: по улице строем шли военные, на плечах погоны, и в гражданской одежде — все с винтовками. Впереди в полной офицерской форме, перекрещенной ремнями, в фуражке с белым верхом шагал широкоплечий, среднего роста командир. Рядом, ведя велосипед за руль, шагал второй офицер, что-то доказывал, яростно размахивал рукой.
— Командир — это Фалалев, комиссар гражданской милиции. А с велосипедом — командир летучего отряда. Сволочи! Жди меня…
Анфим побежал в вестибюль — к телефону. Катя за ним. Болотин долго крутил ручку — никто не отзывался. Наконец не девушка, а мужчина грубо спросил:
— Чего тебе?
— Соедините с товарищем Закгеймом…
— С кем?
— Я сказал — с Закгеймом!..
— А ты кто?
— Из комиссариата труда…
— Болотин, что ли?
— Да.
— Из «Бристоля»? Жди. Скоро придем и за тобой. Будем шкуру сдирать…
Анфим бросил трубку, спросил Игнатьича:
— В каком номере Нахимсон?
В дверь забарабанили. Через верхнюю, остекленную часть заглядывал Фалалев:
— Открывай!
Игнатьич протянул руку к ключу — он торчал в замочной скважине.
— Подожди, Игнатьич!
Швейцар опять потянулся к ключу.
Болотин оттащил швейцара от двери, крикнул Кате:
— Буди всех!
Фалалев рукояткой нагана разбил стекло, просунул руку, пытаясь достать ключ.
Катя бежала по коридору, стучала в каждую дверь:
— Проснитесь! Скорее! Скорее!
В вестибюле стреляли. Катя помчалась на выстрелы. Пробегая коридором, увидела: из номера выскочил Нахимсон, на ходу надевая пиджак.
— Что случилось? — крикнул он и, не дождавшись ответа, скатился по лестнице.
А дверь уже открыли. Люди в погонах выкручивали руки Анфиму. Катя с ужасом смотрела, как швейцар бил мужа по лицу.
— Комиссар! Сволочь! Гадина!.. - кричал он.
Нахимсон, с револьвером в руке, попытался растолкать орущих пьяных мятежников. Он успел стукнуть швейцара по голове, тот заорал:
— Самый главный! Ребята! Нахимсон! В вестибюль вбежал инспектор уголовносыскной милиции Греков — в белой рубашке.
Катя крикнула:
— Товарищ Греков!
Греков даже не глянул на Катю, подошел к Нахимсону, ухмыльнулся:
— Привет, товарищ Нахимсон! Это ты хорошо — сам вышел. Меньше хлопот.
Нахимсон, весь в крови, негромко, с удивительным спокойствием сказал:
— Мне говорили, что ты подлец, Греков, а я не верил. Ах как я ошибся…
— Раздевайся, жидовская морда! Скидывай пиджак!
— Я сниму! Ты не дрожи, Греков! Тебе придется еще не так дрожать…
Игнатьич увидел Катю, завизжал:
— Ребята! Держите! Комиссариха! Шлюха…
Катя бросилась к распростертому на полу Анфиму, словно он в силах был еще защитить ее. Игнатьич с хрястом ударил ее молотком в затылок:
— Сука!
Последнее, что смутно, через кровавую пелену, застилавшую глаза, увидела Катя, — Нахимсона вытаскивали в дверь. Он упирался, рычал…
Теплое тело Кати топтали люди в погонах, суетившиеся, оравшие в вестибюле, потом Греков схватил труп за руку, перевернул лицом вверх.