Да, незабываемое! А сосед, квалифицированный огородник Шумский, еще научил меня в ту пору и практическим премудростям засолки огурцов, выращиванию петрушки, лука, а главное – умению выложить дымоходы в кладке избяной печки, без нее не обойтись было и в светлые минуты наших романтичных посиделок «вблизи Тюмени!»
Этих знаний, упущенных в деревенском детстве, мне было достаточно и в дальнейших периодических наездах в свою избу, которая стала тихим пристанищем для сочинительства, а не для убойных аграрных дел, на которые все пристальней расходовал свое огуречно-чесночное вдохновение сопредельный гуманитарий.
Еще во время одного из моих дальних загранплаваний, пока я штормовал в Тихом и Индийском океанах в качестве дублера третьего механика дальневосточного сухогруза, Сережа построил баню, «приватизировав» солидный кусок моей земельной территории – передвижкой пограничного забора. Затем возвел баню №2, из первой, потеснившую мой огород, как я называл – банной «стеной плача», сделал склад-музей, где хранил веники, пучки целебных трав, задушенных шпагатными завязками, и старинные реликвии – четыре мятых самовара, принесенных с помойки-свалки, там же раздобытый ржавый угольный утюг и еще пару подозрительных башмаков типа «прощай, молодость».
Далее стуки шумского топора-молотка раздавались при возведении кособоких сараев. Ах, подводил глазомер подслеповатого мужичка, учившегося когда-то плотницкому делу – «не настоящим образом». А я, намаявшись звуками монотонной топорной «музыки», как-то сказал мастеру: «Сменил бы ты орало на перо!» Сережа ответил тем, что забил гвоздями-сотками калитку в совместном заборе, через которую мы ходили в «гости» друг к другу. И по банному делу. Обнаружив заколоченный и для большей неприступности заваленный навозом «дружеский проход», понял я, что баню надо строить свою, суверенную. К тому и приступил, взяв за ориентир окуневскую баню «по-черному», где в детстве так хлебнул угара, что едва отпоили парным молоком…
Не стану утомлять тебя, читатель, нестроениями в дачных делах, но сей, шокировавший округу, случай – нельзя не обнародовать.
На кромке моей приусадебной территории, теперь вовсе впритык к погранзабору, росла старая роскошная черемуха, по весне она, в пору цветения, украшала местность, превращаясь в белый, благоухающий на всю улицу, ароматный шар. Внутри этого прохладного, тенистого шара – выщелкивал очень талантливый солист-соловей.
Побывав в такую пору в Кармаке, поэт Анатолий Кукарский, восторгаясь роскошным цветением, «нашел» здесь название своему новому сборнику стихотворений – «Черемуховые холода».
Однажды иду с электрички, жажду услышать соловья, но с переулка вижу: цветущего шара – нет. Все, что обильно свисало через забор в сопредельную ограду, отпилено, отрублено, откромсано. А на лавочке возле своих ворот, посреди благоухающего мая. словно бы только что вернувшийся из глубины сибирских руд, сосед мой – в треухе цвета осеннего можжевельника, в ватных штанах, в валенках с калошами.
«Зачем черемуху угробил?» – кричу хозяину двух бань и огорода. – «Не понимаешь? Все дожди с куста скатываются под мою избу, нижние венцы уже плесенью взялись…» – «Такую красоту загубил, эх, Сережа!»
Оскорбленная душа продолжила горькими строчками:
Но я еще пытался склонить Сергея к выпуску газеты, к поиску спонсорских средств, к писанию горячих материалов. В начале, завершив свои начальнические хлопоты по переезду писательской организации из Дома Советов в деревянный особняк на улице Осипенко, чем создал у нас полный раздрай, не всем нравилось переселение к «черту на кулички», он поневоле писал, но без огонька, без того, что называется – положить себя на алтарь Отчизны своей.
Да что я о высоком, об «алтарях Отчизны»! Шумский, с чего, до сих пор не пойму, получивший от кармациких мужиков тихое прозвище «еврейчик», в основном специализировал перо на оазисе своего хорошо возделанного огорода, на проказах кротов да хомяков, что чинили урон заготовленной им на зиму картошке. Иль возвышался до лирического воспоминания о далекой, из детства, конюшни, в коей «увековечивал» мерина по кличке Байкал.