Устав от Малаги, я сажусь на автобус, доезжаю до поворота, сажусь на ограждение и жду, дожидаюсь, и еду вверх в помятом немецком автобусе, с печкой, кухонькой и другими приспособлениями кочевой жизни. Водитель затянут в кожаные штаны, длинноволос, лицом ряб и на первый взгляд суров - до первой улыбки. Когда мы выходим, под одной из штанин у него обнаруживается ортопедический башмак, и он с трудом, хромая, поднимается в гору.
...как раз поспеваем к ужину.
Перед домом расставлены длинные столы, русские за одним из них, слышней и громогласней всех Женька-француз, и плещущий руками Леша. Талонов на питание у меня нет, но мне удается тихой сапой пробраться к раздаче и взять ужин без талона. Когда же я сажусь за столик, оказывается, что несколько человек проделали то же самое и заныкали талончики для меня. Особенно постарался Васисуалий, улыбающийся во все щекастое умильное личико и радостно поблескивающий очечками – волшебным образом невидимый взгляду раздатчиков, он уже совершил три захода к раздаче и потому совершенно доволен жизнью, здесь и сейчас, и тоже предлагает свой талон мне.
Поев, я отхожу в сторону, полежать на травке (она зеленая и не высушенная солнцем, потому что тут ее стригут и поливают) и вскорости наблюдаю сценку – неподалеку сидит окруженный толпою слушателей сорокалетний датчанин, одетый в длинные белые одежды библейского патриарха, но безбородый, с бритым черепом, весьма полоумного вида. Поверх балахона цветные бусы, разноцветные ленточки посвящения, которые обычно выдаются на нидаловских лекциях, и медальоны с буддийскими священностями; обут в добротные кожаные сандалии; память моя подсовывает ему причудливый посох, но это вряд ли.
Патриарх вещает.
«… Потому что мой Лама всегда со мной! Я всегда ношу Его около сердца, и все мои поступки направляются Им, благодаря существующей между нами крепкой связи! Сохраняйте связь со своим Учителем, и вы окажетесь неподвластным Мешающим Эмоциям...»
Теперь он хочет сообщить важное: Пхова эта для него духовное напутствие перед поездкой в Тибет. Причем сделать он хочет это через Индию, перейдя нелегально границу, потому что Тибет для иностранцев закрыт.
«А зачем тебе границу-то нелегально переходить», не выдерживаю я. «Езжай в Китай, купи тур в Тибет, а там и лазай себе по горам сколько хочешь?»
«О, друг мой, я вижу ты не понимаешь… Дело в том, что я буддист! А для буддиста нет ничего невозможного! Тибетцы, живущие на границе, увидят мои веревочки от ламы Оле и поймут что я – буддист, а значит – их брат! Они помогут мне. Они проведут меня повсюду! И, если мне встретится китайский патруль, они не увидят меня, потому что я превращусь в камень! Они пройдут в метре от меня, не узнанного, и я буду в такой же безопасности, как здесь, потому что для-буддиста-нет-ничего-невозможного !»
... позже я узнал, что в истинную веру святой муж обратился две недели назад.
После ужина мы с Машей спускаемся вниз, в сторону деревни, и бродим там среди оливковых и миндальных деревьев. Наученный неудачным опытом, оливки я не трогаю, но лежащие темной россыпью миндальные орешки оказываются вкусными; мы присаживаемся у плоского валуна и разбиваем их камнями. Солнце уже закатное, свет его отливает багрянцем, и то ли дело в этой звенящей подсветке, то ли в особой свежести вечернего воздуха после дневной иссушающей жары, но идется легко и радостно.
Мы идем к ступе. На подходе я начинаю смотреть прямо в глаза синему божку в каменной нише сверху, и вдруг меня охватывает злой задор померяться с ним силами, я смотрю в эти глаза (и мне кажется, они отвечают пристальностью), и говорю мысленно «Мне на тебя наплевать» и продолжаю идти прямо на него, и все время, пока мы обходим ступу, вместе с десятком молящихся с их четками, я твержу про себя этот вызов, а потом отхожу в сторону, сажусь, спиною к нему, лицом к горам, и смотрю вдаль. Но на душе у меня неспокойно.
После ступы мы возвращаемся на террасу, никого не находим, и идем наверх спать. Перед сном я начинаю расспрашивать о сегодняшних событиях, не удерживаюсь от замечаний, одно злее другого; чувствую, что все это бестолково и только во вред, но остановиться не могу. Маша почти плачет, и мы оба, усталые от отвращения, засыпаем.
Утро еще ужасней. Я сижу и неотрывно гляжу на зловещий тент, когда глаза устают от напряжения, я их закрываю, но и закрыв, все равно вижу тент, и еще какие-то багровые пятна, цвет моего сумасшествия. Сегодня тент звучит. Через равные промежутки, чередующиеся тишиной, раздается нарастающий из общего вздоха толпы рев «иииииееееее…»; потом звук утоньшается, распадаясь на голоса (взвизги, хрипы) - «иииииииииии-х!»; разноголосый выдох, опять тишина, мерное бормотание... Я не могу отвести глаз, мне надо знать, что там внутри, я понимаю, что отвлечься уже не удастся, бесполезно делать вид, что тента нет, и никакие горные прогулки не смогут отменить факта что - вот он, тент… Пытаюсь углубиться во взятый из Москвы учебник французского - между строчек вырастает «иииии..»; я не могу зажечь примус, вскипятить чаю, потому что каждый чирк спички вызывает немедленный отголосок оттуда. Со своей верхотуры мне видно идущую по террасе фигурку и поражаюсь, как это она может так спокойно расхаживать в близи ужаса.
Резко вскакиваю на ноги, пытаясь стряхнуть с себя наваждение, обегаю нашу площадку, ложусь, вскакиваю, цепляю на голову наушники и ухожу по дорожке вниз в неизведанную еще сторону.
Музыка защищает. Уезжая из России, я взял с собой несколько кассет, записанных когда-то друзьями-музыкантами включив одну из них, я сразу оказываюсь в знакомом и уютном мире. Где я всех знаю, где меня знают все, где так понятно - и сейчас от этих звуков мне хочется туда, назад, под защиту привычки, чтобы не было всего этого злого и ненужного, карма-генского.
Найдя хилую дырчатую тень миндального орешника, в маленькой лощинке между холмов, я сажусь и слушаю музыку, курю самокрутку за самокруткой, и мне становится лучше. Я понимаю, что все мои беды от безделья в одиночестве, в жарком безлюдье горы, значит, на оставшиеся три дня надо найти себе занятие.
В Карма Гене время обеда. Разношерстная толпа вне своего тента кажется вполне обыденной, во многом смешной даже и я полностью прихожу себя, с удивлением вспоминая жуть и глубину утреннего кошмара. За русским столиком веселье, Леша рассказывает анекдоты, Вика ехидным родительским голосом дрючит Васисуалия.
Когда все начинают расходиться, готовясь к послеобеденной сессии, я подхожу к начальственному Хуану и объясняю, немного смущаясь:
«Знаешь, я приехал сюда просто за компанию и мне нечего делать. Если что надо, так я б помог»
Он внимательно смотрит на меня и говорит:
«О, отлично! Спасибо за предложение. Не мог бы ты, например, убраться здесь на террасе. Видишь, тут бумажек много разбросано под столиками»
Я медленно киваю, подавив взрывчик гнева. Видимо, представлялось мне это по-другому: вот сижу я за столиком при въезде на паркинг, например, и с важным видом раздаю распоряжения. Или чиню от неизвестной напасти все местные компьютеры, после чего на меня все посматривают с уважением! И тут уж сам Нидал …
Я не выдерживаю и смеюсь, что выглядит странно, потому что я как раз присел чтобы выгрести из-под стола закатившийся стаканчик, и несколько стоящих неподалеку людей удивленно оборачиваются. Я хожу, и собираю бумажки, старательно заглядывая под каждый стол.
Позже, посидев со стаканчиком кофе (и с чувством причастности, наконец-то), я возвращаюсь на гору и там засыпаю, сморенный полуденной жарой. А потом просыпаюсь, и вновь встречаюсь с бедой.
«Иииииийее-их!», «Иииииийее-их!», оно бьется у меня в голове, и мне нехорошо. Но, когда я пытаюсь вырваться из этой болезненной тупости, оказывается, что лучше б я этого не делал, потому что, начав думать, я уже неспособен остановиться.