Последние строки — в пятой тетради — Папанин дописал на борту «Мурмана»: «Сижу в уютной каюте, перелистываю страницы дневника, и кажется мне, будто льдину я еще не покинул и все это лишь радостный сон. Но нет — я на борту советского корабля, среди друзей, среди дорогих людей».
«Исландия… Гейзеры… Фьорды…» — слышно во всех уголках ледокола. Капитан Воронин ведет судно в одну из бухт Исландии для свидания с «Мурманцем». Теплый южный ветер гонит крутую зыбь, «Ермак» тяжело раскачивается с борта на борт. Что и говорить, неприятное ощущение. Ледоколы, отличающиеся формой корпуса от обычных судов, весьма неустойчивы на волне. Воронин посмеивается:
— Это еще цветочки!
Надвигается шторм. Иллюминатор захлестывает зеленая волна, и боцманская каюта на какие-то секунды погружается в полумрак. Раз… два… три… четыре… Ледокол кренится на другой борт, иллюминатор высоко поднимается над морем, и в толстом стекле, словно призрачное видение, мелькает нос «Мурманца». Порою кажется, будто суденышко совсем скрылось под водой. Секунда, другая, и «Мурманец» взлетает на огромном белесом горбе, чтобы через мгновение вновь погрузиться в бурлящий океан… Какие люди на маленьком боте! В середине зимы они бесстрашно вступили в полярные льды и пробились далеко на север Гренландского моря. У семьдесят седьмой параллели «Мурманца» затерло, и три недели он дрейфовал вместе со льдами.
«Ермак» изменил курс, качка еще усилилась. Наш спутник исчез, его радист передает своим товарищам на ледоколе, какие испытания выпали команде: «Мурманца» третьи сутки треплет шторм, в машинном отделении что-то не ладится, люди выбились из сил, но старый капитан Ульянов держится всем на удивление; наглухо задраены люки и иллюминаторы, волны перехлестывают через борт, палубные надстройки трещат, а северный мореход не покидает мостика…
Подошли к гористому берегу Исландии, изрезанному фьордами, Высокие холмы еще в снегах. Задевая серебристые конусы, мчатся наперегонки ажурные облака.
Вдруг, словно по сигналу, качка прекратилась — «Ермак» вошел в бухту. Здесь тихо, как на пруду в безветренную летнюю ночь, а в четверти мили позади свирепо рычит океан. Над крышами прибрежных хижин стелется дымок, повеяло обжитой землей.
Своеобразен этот уголок северо-западной Европы. На юге Исландии, далеко от бухты, куда Воронин привел ледокол, расположен главный город страны — Рейкьявик: в нем жило тогда более трети всего 140-тысячного населения Исландии. Северо-восточное побережье кажется пустынным, но и здесь, как на затерянном в Гренландском море норвежском островке Ян-Майен, мимо которого мы прошли минувшей ночью, есть рыбаки, зверобои.
В бухту входит «Мурманец». Льды и волны ободрали краску с бортов. Но команда как ни в чем не бывало перекидывается шутками с ермаковцами; встретились старые приятели, участники совместных походов. Наши моряки приглашают друзей.
— А мы вас, товарищи, к себе не зовем, — говорят те. — На нашем судне всемирный потоп.
Капитан Ульянов промок и продрог, щеки и подбородок обросли, усы повисли. Полярники обступили его:
— Спасибо вашей команде! Геройское совершили плавание!
Ульянов даже смутился:
— Слишком вы нас того… Ничего выдающегося… Верно, Владимир Иванович?.. Вот бы ваши механики посмотрели у нас машину…
Суда продолжали путь на юг. Сделали еще одну остановку — в скандинавском фьорде, у норвежского городка Коппервиг. Делегация местных горняков поднесла полярникам искусно сделанный торт, изображающий дрейфующую станцию. Как было не вспомнить хабаровские, читинские, красноярские подарки в поезде челюскинцев!
С быстротою кинокадров промелькнули дни плавания в Балтике. Бункеровка в Таллине. Горячая встреча в Ленинграде. Ночь в экспрессе. Митинг на вокзале в Калинине. Запруженная народом Комсомольская площадь столицы…
Полярники приехали в Кремль. Двери Большого Кремлевского дворца гостеприимно распахнулись, и в ослепительном сверкании люстр полярники увидели множество приветливых, дружески улыбающихся лиц. Из-за стола поднялись Валерий Чкалов, Михаил Громов, Михаил Водопьянов, их соратники по арктическим перелетам. Чкалов шагнул навстречу Папанину, крепко обнял: