Ледокол вклинился в стену тумана, до того плотного, что, казалось, его можно черпать ведрами, словно сметану, и даже резать ножом, как студень. Ветер рвал серовато-белые полосы, открывая безжизненные острова архипелага Норденшельда. На расстоянии трех корпусов позади двигался «Сакко», пристроившийся к лидеру в районе Диксона; пароходу предстоял далекий путь, его трюмы были заполнены грузами для колымских новостроек.
Суда вступили в зону девятибалльного льда. Проносились обломки самых причудливых форм и массивные поля, будто обсыпанные ослепительно белым кристаллическим порошком. Ударяясь в обшивку судна, льдины с грохотом отваливались. Для «Сакко» такие удары были небезопасны; пароход часто останавливался и, словно жалуясь, подавал гудки. Мы возвращались и вновь прокладывали дорогу.
Жизнь на флагманском корабле текла размеренно. Москвичи освоились с полярным солнцем, светившим все двадцать четыре часа в сутки, и в полночь, опустив занавески над иллюминаторами, укладывались спать.
— Михаил Прокофьевич, куда пойдет наш ледокол? — спросил я однажды у капитана. — Мы еще так мало видели! Придется ли нам побывать в арктических портах?
— И почему до сих пор нет белых медведей? — тоном шутливой претензии продолжил синоптик-москвич.
— Погодите, все будет: и порты, и разные неожиданности, и, надеюсь, медведи, — пообещал Белоусов.
Провожая меня в Арктику, журналист Михаил Розенфельд предостерегал:
— Тебе еще не приходилось встречаться с белыми медведями? Смотри не увлекайся! Соблазн будет велик… Нет сомнения, что рано или поздно ты разразишься восторженным творением на медвежью тему. Это участь всех арктических корреспондентов, и тебе ее не избежать…
Наш ледокол и «Сакко» подходили к проливу Вилькицкого. В кают-компании собирались к обеду, «доминисты» в своем уголке гремели костяшками.
— Медведь! — завопил страшный голос с палубы.
Все бросились к иллюминаторам. Метрах в тридцати, у края льдины, стоял матерый зверь с густой желтоватой шерстью. Задрав длинную морду, хозяин полярных льдов глядел на черное дымящееся чудовище. Мазурук с винчестером выскочил на палубу. Поздно! Будто почуяв опасность, медведь мгновенно соскользнул в воду.
Вскоре я отправил небольшую корреспонденцию для «Последних известий по радио». Вечером мы оказались у мыса Челюскин и в суете прозевали московскую передачу, но на другой день мне принесли радиограмму. «Растроган встречей с медведем, передай ему привет, предсказание сбылось», — торжествовал мой друг Миша.
Ледокол стоял в проливе Вилькицкого, близ выхода в море Лаптевых. Оно было свободно от льдов, и «Сакко», погудев на прощание, самостоятельно продолжал плавание к устью Колымы. Мы находились у семьдесят восьмой параллели, против мыса Челюскин, самой северной оконечности Европейско-Азиатского материка.
Туман приподнимался, открывая мыс Челюскин. На невысоком скалистом берегу выстроились домики полярной станции. Бдительным стражем возвышался сорокапятиметровый маяк. Полоса льда тянулась вдоль побережья. Грянул пушечный выстрел — полярники салютовали ледоколу.
— Откуда на Челюскине артиллерия? — спросил я у Минеева.
— Там есть старинная пушчонка. В туманную погоду выстрелами сигнализируют судам, что берег близко.
С полярной станции привезли подарок — белых медвежат Свирепого и Тихонького, взятых во время недавней охоты. Их устроили на палубе. Свирепого посадили на цепь, а его братца, с умильной и доверчивой мордочкой, привязали веревкой: малыш, дескать, никуда не денется. Но в первую же ночь незримо для вахтенных Тихонький перегрыз привязь, полез за борт, плюхнулся в родную стихию — и поминай как звали! Оставшись в одиночестве, Свирепый пришел в ярость; он пытался освободиться от ненавистной цепочки, с хриплым ревом бросался на людей, приносивших ему пищу. Пришлось перевести его в клетку. Медвежонок остервенел пуще прежнего, метался из угла в угол и протяжно рычал, не давая людям покоя ни днем, ни ночью, а к пище не притрагивался. С первым попутным судном его отправили в зоопарк.
Две недели ходил наш ледокол проливом Вилькицкого, проводя транспорты с запада в море Лаптевых, и шесть раз миновал мыс Челюскин. Над проливом барражировали самолеты, их штурманы сообщали по радио обстановку. Там, где недавно море было свободно, сплотились непроходимые льды. Но вот ветер с материка усилился, белые поля тревожно задвигались. Ледоколы повели одиннадцать судов — последний караван с запада.