Чукчи вскочили на нарты и помчались к своим ярангам.
БУХТА ПРОВИДЕНИЯ
Спустившись на лед, я направился к «Смоленску». На палубу вели шаткие сходни. Из кубриков и кают доносились голоса, хохот, обрывки веселой мелодии. Откуда-то выскочил человек в морской тужурке, шустрый, с веселыми глазами.
Я остановил его:
— Где найти судовых радистов?
— Радиорубка за-кры-та на пе-ре-учет де-пеш, — пропел моряк. — Сомневаетесь? Серьезно, рация бездействует: непрохождение волн, какие-то помехи в эфире. Вы со «Сталинграда»?.. Пойдем к веселой компании, что ли?
Он повлек меня в кают-компанию, но вдруг передумал:
— Айда в кубрик! Всех медвежат еще не перетопили, слышите?
— Каких медвежат?
— Любых! Хотите — белых, хотите — бурых… Разве вы не знаете этой песенки? Ай-ай-ай!.. Ну, слушайте:
Знаменито, а? — засмеялся моряк. — Минут сорок уже поют на рекорд — со ста двадцати начали!..
В кубрике все сотрясалось, хор гремел:
За столом и на койках расположились человек пятнадцать. Мой быстроглазый спутник зашептал:
— Челюскинцы! Вот художник Решетников, физик Факидов, механик Колесниченко, гидролог Ширшов…
Корреспондент «Известий» Борис Громов неистово размахивал руками, а хористы, следя за движениями дирижера, с отчаянным выражением лица выпевали:
До гибели последнего медвежонка оставалось еще с полчаса… На мое приветствие знакомые полярники поспешно закивали головами, стыдливо отводя глаза.
Шумно было и в кают-компании. В дальнем углу двое матросов-челюскинцев ловко отбивали чечеточную дробь. За пианино, перебирая клавиши, сидел молодой полнолицый атлет в сером шерстяном свитере.
— «Ермака»! — кричали ему.
— «Дунюшку»! «Дунюшку»!..
— «Три эсминца»! Нашу, балтийскую!.. «Три эсминца»! — перекрывал все голоса густой бас.
— «Ер-ма-ка-а»!..
Возле пианино, прислонившись к стене и скрестив руки, с неизменной трубкой в зубах стоял Виктор Львович Галышев. Рослый, широкоплечий Доронин, загородив половину инструмента, требовал неведомую «Рыбачку».
— Спой, Толя, «Три эсминца», — обратился Галышев к пианисту.
— Ладно, Виктор Львович, — сказал тот и оглянулся.
Какое знакомое лицо! Где я видел этого привлекательного человека? Галышев назвал его Толей… Воспоминания перенесли меня далеко-далеко от Чукотки — в Москву, в редакцию. Поздняя ночь. Склонясь над ярко освещенным столом, ретушер иллюстрационного отдела наносит легкие штрихи на фотографию, только что доставленную самолетом из Ленинграда. На ней изображен молодой человек в форме морского летчика… Да это же Анатолий Ляпидевский! Первый из Героев Советского Союза, проложивший воздушный путь в челюскинский лагерь!
Его коренастая фигура, широкая грудь, могучие бицепсы говорили о недюжинной силе, а голос, жесты и юношеская улыбка обнаруживали неисчерпаемую жизнерадостность. Встряхнув русыми кудрями, Ляпидевский взял несколько аккордов, и звуки его низкого баритона раскатились по небольшому залу:
Кают-компания затихла. Полярников и моряков старшего поколения песня мысленно возвращала к героической эпохе гражданской войны… Контрреволюция угрожает рабочему Питеру. Стражу на морских подступах к великому городу несет Красный Балтийский флот. Ночью в Финский залив уходят три эсминца. Интервенты расставили кругом минные заграждения. Над морем сгустилась тьма…
Насупив мохнатые брови, слушает Владимир Иванович Воронин, капитан «Сибирякова» и «Челюскина». Опустив подбородок на сжатый кулак, замер у шахматного столика Михаил Васильевич Водопьянов. Чуть шевелит губами, будто повторяя слова, Иван Доронин…