Для актера подмостки «острова развлечений» — последняя ступень перед падением в бездну бродяжничества и уголовщины; с такой эстрады один путь: в ночлежку, притон, тюрьму. «Кто сюда попадает, обратно не возвращается», — говорят о кони-айлендских балаганах.
— Великолепны у них «русские горы»! — сказал Байдуков на пути в Нью-Йорк. — Занятно, что такой же аттракцион в Ленинграде называют «американскими горами». А вот балаганные зрелища, за редким исключением, вызывают тяжелое чувство.
— Удивительно, что публика искренне развлекалась, лишь немногие проявляли недовольство, — заметил Беляков.
В консульстве летчиков ожидала телеграмма из Москвы.
— Нам разрешено остаться в Америке еще на месяц, — сказал Чкалов, пристально глядя на друзей.
— Что ж, съездим на заводы, осмотрим аэродромы…
— А по-моему, чем скорее мы вернемся домой, тем лучше, — холодно возразил Валерий Павлович, но тут же смягчился и продолжал обычным задушевным голосом: — Согласен, нам полезно ознакомиться с заводами, с аэродромами. Но ведь как туристы мы в любое время сможем приехать сюда, а сейчас… Затосковал я, домой тянет… Вот вернемся, расскажем, как летели, выложим свои планы, посоветуемся, а там — в Василево, охотиться, рыбачить… Когда уходит «Нормандия»? Четырнадцатого? Стало быть, четырнадцатого и поплывем, ладно?..
Оставалось четыре дня. В полночь мы поднялись на вершину Эмпайр стэйт билдинг; три скоростных «пушечных» лифта последовательно возносили нас на шестьдесят первый, девяносто второй и, наконец, на сто первый этаж, откуда два лестничных марша вели на площадку сто второго. Верхние двадцать — тридцать этажей добрую треть года утопают в тумане, но эта ночь была безоблачна. Гигантский город, сверкая огнями, лежал внизу. Плясали, беснуясь, цветистые рекламы Бродвея и Пятой авеню. Черными пятнами распластались вдали приземистые окраины.
Рядом с нами стояла группа скандинавских туристов. Разбитной экскурсовод тараторил на трех языках:
— С этой площадки, леди и джентльмены, немало людей бросилось вниз. Конечно, до тротуара или мостовой отсюда не долететь: здание построено уступами, террасами, человек пролетит несколько десятков метров, но и этого достаточно…
Он так щеголял именами самоубийц, будто речь шла о людях, совершивших подвиг. Мистер Хенсон, разорившийся фабрикант… Мистер Берндт, тридцатилетний архитектор, — длительная болезнь, нужда… Мисс Филдс, кассирша, — несчастная любовь… Учитель музыки — большая семья, нужда…
Облокотившись на бетонный барьер, Чкалов тоскливо глядел в черную даль, поперек лба пролегли глубокие морщинки.
— О чем задумался, Валерий Павлович? — спросил я.
— Все о том же: в Москву, домой хочу!
НАВСТРЕЧУ ГРОМОВУ
Летит Громов! Летит по пути, проложенному Чкаловым, пересекая Северный полюс.
Накануне чкаловского старта Громов говорил:
— В успехе Валерия Павловича я не сомневаюсь. А мы полетим тоже втроем, на таком же, как у него, самолете, и тем самым докажем, что победы советской авиации не случайны. Кроме того, очень соблазнительно побить мировой рекорд дальности по прямой и ломаной линиям. Вот уже четыре года его удерживают французы…
О вылете Громова мы узнали, вернувшись из загородной поездки. Валерий Павлович мало интересовался развлекательными экскурсиями и все реже покидал консульство, а тот вечер провел у радиолы, слушая музыку Чайковского, Римского-Корсакова, Рахманинова.
— Наконец-то приехали, — сказал Чкалов, многозначительно взмахнув телеграфным бланком.
— Новости из Москвы? — бросился к нему Байдуков.
— Еще какие! — воскликнул Валерий Павлович и вдруг обратился ко мне: — Ну, брат, дуй в Калифорнию!
— В Калифорнию?
— Прямо в Сап-Франциско. Михал Михалыч уже четвертый час в полете… Теперь рекорд дальности будет у нас!
Первым утренним «Дугласом» я вылетел на запад. Путь лежал через весь Североамериканский континент — от Атлантического океана к Тихому. Мне предстояло трижды сменить самолет; расписание было составлено очень предусмотрительно: ни на одном из пересадочных аэродромов не приходилось ждать больше пятнадцати минут.