Радиограмма не встревожила нас. Выяснилось только, что из-за сильного встречного ветра полет затягивается; путь до полюса занял около двадцати часов. Низкая температура тоже не беспокоила: изморозь — не обледенение, да и летят они на шестикилометровой высоте, над облаками.
Глазгоу не снимал наушники, вслушивался.
— Зовет! — сказал он и записал время: 14.32. РЕЛЕЛ вызывала Москву раньше обычного срока.
Все вокруг стихло. Чуть слышно попискивание в наушниках радиста и шуршание карандаша на розовом бланке.
«34… 34… ргаvуi kгаini…»
Тридцать четыре? Что значит 34? Хватаю код: 19… 22… 26… Не то, не то!.. Вот — 34: «отказал». Отказал?!
Снова и снова, склонившись над плечом радиста, перечитываю текст радиограммы: «Отказал правый крайний. Идем на трех, идем тяжело. Высота полета 4600. Сплошная облачность…» Телеграмма была подписана Леваневским.
Мы переглянулись. Михаил Васильевич изменился в лице.
— Положение очень серьезное, — глухо проговорил он.
— Можно лететь и на трех моторах. Горючего израсходовано много, самолет облегчен, — сказал я.
— Пойми: когда вышел из строя мотор, самолет не мог уже держаться на прежней высоте, пришлось снизиться до четырех тысяч шестисот, а там сплошная облачность. Они летят в тумане, возможно обледенение… Если не выключен левый крайний мотор, то очень трудно сохранять правильный курс; если же работают только два средних, снижение продолжается…
Тревога овладела мной часом позже: в очередной срок связи с землей радиостанция самолета не подала ни одного сигнала. Не заговорила она и в следующий срок.
Из Москвы, из советского посольства в Вашингтоне, из нью-йоркского консульства сыпались радиограммы: «Принимаете ли вы РЕЛЕЛ? Внимательно следите за сигналами. Обеспечьте самое тщательное наблюдение за передачами самолета». Мы поняли, что никто не слышит РЕЛЕЛ. Сотни радистов и любителей рыскали в эфире. Но РЕЛЕЛ хранила молчание. Что случилось? Какая участь постигла самолет? Где экипаж? Последнюю радиограмму — об аварии мотора — Леваневский передал через 52 минуты после пересечения полюса. А в следующий срок связи РЕЛЕЛ не откликнулась. Значит, что-то произошло за полюсом, примерно за 200 километров от него в сторону Американского материка. Более тысячи километров отделяли в то время самолет от ближайшей полярной станции на острове Рудольфа и вдвое большее расстояние — от Аляски.
Давно миновал полдень, когда воздушный корабль должен был приземлиться в Фэрбенксе, но мы все еще не имели никакого представления о судьбе экипажа, ни одного намека!.. Запас горючего, если экипаж продолжал полет, теперь уже иссяк, и «Н-209» поневоле должен был где-то опуститься.
— Непонятно, почему вдруг замолчала радиостанция, — говорил Беляков. — Самолет находился на высоте четыре с половиной километра. Допустим, им пришлось идти на посадку. Ведь даже при самом крутом планировании прошло несколько минут, пока машина коснулась льда или открытой воды, а за эти минуты можно было передать не один десяток слов.
— Быть может, отказал передатчик?
— Есть запасной, аварийный… Я так думаю: либо экипаж продолжает полет, полностью лишившись связи по неведомой нам причине, либо «Н-209» постигла беда.
…В Москве немедленно создали правительственную комиссию для поисков «Н-209». В Фэрбенкс прибыло распоряжение: срочно обследовать северное побережье Аляски.
Два самолета стартовали на северо-запад и северо-восток; на одном из них — Клайд Армистед, стремившийся помочь своему бывшему пилоту Леваневскому и его пяти товарищам. Заказанный Беляковым «локхид» вылетел прямо на север, придерживаясь курса, по которому должен был пройти «Н-209»; за штурвалом сидел Джоэ Кроссон, лучший пилот Аляски.
Перед стартом он рассказал нам о своем пребывании на Чукотке в 1930 году, во время поисков Эйелсона и Борланда. На советской земле пилот провел десять недель, познакомился со Слепневым и Талышевым. Из путешествия в «Сиберию» он вывез небогатый словесный багаж: «да-да», «так-так», «бензин», «масло» и совсем трудно произносимое — «нелетная погода», Кроссон заговорил о суровой природе американского Севера. Не один авиатор сложил здесь свою голову. Два года назад близ мыса Барроу разбился всемирно известный Уайли Пост. Он вылетел из Фэрбенкса на побережье Ледовитого океана. Гидроплан попал в сплошную облачность. На берегу слышали гул самолета, долго кружившего в тумане. Вынырнув из облаков, гидроплан опустился в лагуне у небольшого стойбища. «Далеко ли до Барроу? — спросил летчик. Эскимосы объяснили: пятнадцать миль. Пост снова взлетел. Машина поднялась метров на тридцать. Внезапно мотор заглох, и гидроплан рухнул, похоронив под своими обломками Поста и его спутника — журналиста Роджерса.