Она садится и некоторое время слушает музыку, закрывает глаза и постепенно расслабляется.
Вокруг – приливы и отливы, течения среди течений.
Когда музыка смолкает, она открывает глаза. Она держится за свой медальон – нежно потирает большим пальцем его и цепочку над белым шрамом в том месте, где короткое лезвие бледного рассекло ее плоть десятилетия назад.
Мужчины и женщины на танцполе меняются, и группа заводит новую песню – на сей раз медленную, с первой грустной ноты, на электрогитаре.
У нее начинают зудеть моляры.
«Что-то здесь не так, – думает она. – Что-то изменилось».
Она ощущает это, точно как хищник, пришедший на водопой, может почуять другого на противоположном берегу ручья.
Она поднимается со стула, выпрямляется, вытягивает шею, будто выискивая что-то, сама не зная что – след, лицо, тень. Боль из зубов поднимается в носовые пазухи, разливается по грудине, и ее сердце качает свежую кровь, в пальцах рук и ног ощущается пощипывание. Не отдавая себе отчета, она встает на набитое соломой сиденье стула, и хотя тот покачивается, он ее выдерживает – ведь она легкая, такая легкая, – и где-то рядом дурацкий ковбой начинает хлопать в ладоши и кричать. Она не обращает на него внимания, она видит весь танцпол и каждого, кто здесь присутствует. Но здесь нет никого особенного, ни следов, ни теней, но все же что-то не так, что-то здесь лучше, что-то, с чем она ни разу не сталкивалась в своих странствиях…
кто-то, как я?
…нет, не совсем.
Не как она.
И вот она видит его: он стоит, прислонившись к дальней стене, упершись черным ботинком в дешевую деревянную обшивку, зацепив большой палец левой руки за карман джинсов, а в правой держа банку пива. На нем голубая джинсовая куртка с двумя розами, нашитыми на каждое плечо. На шее выступает кадык, лицо покрыто щетиной, глаза близко посажены. На голове черная шляпа. Она следит за его взглядом: женщина, лет под тридцать, сидит в другой части помещения, откинув соломенную шляпку, и встречает его взгляд с улыбкой – уже не в первый раз за вечер. Старый шрам на верхней губе – тонкая белая полоска.
Рю понимает: «Он не как я, но он такой же. Потому что он убийца. Не просто тот, кто убил когда-то, а именно тот, кто убивает».
Она чувствует, как эта истина пересекает пространство между ними и электризуется, и ее остывшее нутро начинает сиять, нагревается и излучает тепло. Рю чувствует, что стул под ней качается сильнее, и понимает: это потому, что у нее дрожат ноги. Она кладет руку на спинку, затем садится на него. Опрокидывает солонку на столике, зацепив ее рукой. Делает глубокий вдох, желая, чтобы эта волна, чего бы то ни было – не голода, но чего-то еще, чего-то другого, – миновала, и когда ее руки почти перестают дрожать, поднимается и пересекает танцпол. Сначала протискиваясь между телами, но уже вскоре расталкивая всех перед собой. Она теряет его из поля зрения, а когда наконец выходит из толпы – на его месте под неоновой вывеской пива «Мишлоб» никого нет. Она замечает, что он направляется через танцпол навстречу девушке. Она берет пиво, которое он оставил на столе, нюхает крышку банки. Прикасается к металлу языком.
На танцполе раздается короткий крик, бьется стекло.
Группа на сцене продолжает играть, но несколько танцующих пар сбавили обороты и взволнованно вцепились друг в друга.
Ковбой – «мой ковбой» – сопротивляется в хватке мужчины намного крупнее его, мускулистого, в тесной синей футболке с пуговицами из искусственного жемчуга.
Она вместе с кучкой других выходит на стоянку, где здоровяк наносит два-три удара ковбою – будто вбивает кувалдой столбики забора. Девушка в соломенной шляпке вылетает из зала и, будто кошка, запрыгивает здоровяку на спину, визжа. Ковбой в куртке с розами выкарабкивается из-под них, и затем все трое сливаются в вихре пыли и криков.
Рю придерживается края толпы. Большинство здесь – мужчины, некоторые – те же, кто курил и плевался, опершись на бамперы и наблюдая за ней, пока она проходила здесь меньше часа назад. Но сейчас они ее не замечали.
Девушка в соломенной шляпке со шрамом на губе лежит на земле, юбка у нее высоко задралась. Здоровяк уходит прочь, сплевывая кровью и вытирая красные полосы на щеке.
– Чокнутая сучка, – слышит Рю его слова. Он забирается в свой пикап и с ревом двигателя взметает шинами гравий, а когда пыль оседает, девушка со шрамом подползает к ковбою в куртке с розами, и толпа, смеясь, разбредается.
Рю протягивает руку, почти бездумно, и хватает за запястье проходящего мимо курильщика-плевальщика. Он поворачивается и смотрит на нее, и удивление на его лице меркнет, а глаза тускнеют. Рю говорит ему: