Отец смотрит на бокал у себя в руке.
Мальчик видит, куда уставился его старик: на кровь у себя на костяшках пальцев. На майке у него, над самым сердцем, тоже стояло пятно размером с четвертак.
– Оно тебя найдет, – говорит он мальчику и отпивает виски. – Полиэтиленовые фартуки, очки. Мы скребем и скребем, целыми днями, у нас даже щеточки для пальцев есть. Но они всегда тут. Эти красные цветочки, везде они распускаются. Вот и все. Ладно, не обращай внимания. Это ничего не значит.
– Да, сэр, – говорит мальчик.
– Голодный? – спрашивает его отец.
– Да, сэр.
На кухне старик ставит перед ним миску, насыпает туда хлопьев и поливает их молоком. Шаркает дальше по своим делам. Мальчик берет ложку и ест хлопья, прислушиваясь к оглушительной тишине утра.
Позднее, играя в подсобном сарае на заднем дворе со своей лошадкой с наездником, сидя на холодном грязном полу, он слышит, как громко распахивается задняя дверь дома. Всматривается в щель между досками и видит: его отец пересекает двор с кучей одежды в руках. Наблюдает, как отец бросает ее посреди двора и возвращается в дом. Потом выходит снова с одеждой и бросает ее туда же. «Мамина одежда», – догадывается мальчик. Ее платья, розовые и желтые бриджи, блузки, шарфы, кеды и сандалии, пара красных кожаных сапог. Потом выбрасывает целую охапку пластинок, и те скользят по собравшейся куче.
Затем его отец подходит к нему. К сараю.
Мальчик прячется под заплесневелым холстом, который прикрывает стопку банок с краской. Слышит, как отец входит, останавливается, а потом подходит к стене и берет инструменты и уходит, закрывая за собой дверь. Мальчик выбирается из-под холста и возвращается к доскам, откуда наблюдает, как отец выкапывает во дворе большую яму, сваливает туда мамины вещи, пластинки и красный проигрыватель. Затем отец выливает туда галлоновую металлическую канистру керосина и бросает спичку. Мальчик смотрит, как сгорают мамины вещи и как черный дым поднимается в небо, чью синеву пронизывает тонкая белая линия, увенчанная серебристым самолетом. В нем сидят люди, но не его мама, думает мальчик, они далеки от мест, подобных его дому.
1963
Он отрывает кусок сахарной ваты и смотрит на липкие красные прожилки между пальцами. Затем выбрасывает его за край кабинки. Тот парит, легкий как перышки, и приземляется на плечо полного работника, который управлял колесом обозрения.
– Разве не классно? – говорит девушка, сжимая рукой его колено, когда они мягко покачиваются примерно на полпути к вершине, а снизу доносится бодрая органная музыка. Она смотрит на затянутое облаками темно-фиолетовое небо. Солнце опускается на западе.
Кабинка то движется, то замирает, снова и снова.
Шестнадцатилетний Тревис, который ни разу до этого вечера не катался на колесе обозрения, сидит и жмурится. «Не так уж и классно, – думает он. – Не так уж». Кабинка снова качается. Он роняет сахарную вату на пол.
– Ты в порядке? – спрашивает она.
Он открывает глаза и видит ее. Ветер развевает ее длинные темные волосы. Ее щеки заливаются румянцем. Его губы превращаются в тонкую напряженную линию.
– В порядке, – говорит он.
– Ты не любишь высоту, – замечает она, усмехаясь. – Ничего страшного. Держись. – Она просовывает его липкую от сахарной ваты руку себе под свитер, на выпуклость своей правой груди, и его глаза расширяются от ощущения нежной плоти. Она снова смеется, будто все это шутка, но для него мир переменился, обрел смысл. «Грудь, – думает он, – она была специально создана для того, чтобы вот так ее держать». Она закрывает глаза и слегка приоткрывает рот, когда он сжимает грудь.
– М-м-м, – протягивает она.
Вдруг колесо приходит в движение, и она убирает его руку и аккуратно кладет ее ему на колено, прикрывая то, чего она будто бы не видит. Под ковбойским ремнем, который она купила ему ранее этим вечером, на джинсах появился бугорок.
Она смеется, а мир вокруг просто продолжает вращаться.
Позднее это происходит на стоянке в кабине отцовского пикапа. Их освещают только далекие огни ярмарки. Уже поздно, и на травянистом поле никого не осталось: последние пикапы и универсалы караваном тянутся к южным воротам, где движение регулирует полиция.
Окна запотевают от их дыхания, и вскоре они забываются в своем мирке. Она прислоняется спиной к пассажирской двери пикапа, одним черным ботинком упирается в пол, другой ставит ему на колено. Распускает свои угольно-черные волосы. Ее длинная юбка веером раскидывается вокруг нее.
По радио тихонько играет «Старинная Гранд-опера», в которой Пэтси Клайн исполняет что-то грустное и тоскливое. «У тебя на уме».