– Одинокий, растерянный человек, – ответил Ридер. – Живущий призраком после того, как вернулся с войны. Во всяком случае, если основываться на том, что он рассказал мозгоправу в Уичито-Фолс.
Док все записал. Перед госпиталем Стиллуэлл четыре-пять лет слонялся по дневным работам вроде разгребания горячего асфальта на парковках рядом с мексиканцами, ночевал в съемных комнатах в Форт-Уорте, Далласе, кишащих тараканами, с потрепанной мебелью, ел хлопья с тостами, сгоревшими на вертелах из распрямленных проволочных вешалок, с подогретыми банками чили, купленными за наличные. Годами он словно пытался исчезнуть, пока от него не осталось практически пустое место. Он не водил машину, потому что столько прошагал сквозь ад войны, что доверял теперь только своим двоим. Когда он заговаривал с кем-то о войне, у него дрожали руки, поэтому говорил он редко.
«Он не говорил, – процитировал Ридер, – потому что не разговаривал».
– Вот же фигуристое дерьмо для потного старикашки с кетчупом на галстуке, – заметил Сесил.
Солнце село. В полях стрекотали сверчки, в камышах квакал хор лягушек.
Всюду вокруг озера загорелся свет.
В итоге – только пустота, сказал Ридер Сесилу. Какое-то дурное семя, посаженное глубоко в него, когда он был еще мальчишкой. И он всегда его чувствовал. Знал, что оно присутствует. Как дефект в древесине. Искривление, свищ. Изъян, который разрушал все целиком и от которого нельзя было никак избавиться.
– Фигуристое дерьмо, – повторил Сесил.
– Я тебе когда-нибудь рассказывал, – спросил Ридер у Конни, очнувшись ото сна на пассажирском сиденье пикапа, когда за окном «Шевроле» мелькали огни Уэйко, – что я продал отцовские инструменты?
Конни покосилась на него из-за руля. Он подумал о том, как она была прекрасна, глядя на ее длинные темные руки, на изгиб грудей под платьем. Ее глаза были полны любви и жалости.
– Он хотел научить меня своему ремеслу, но у меня не ладилось…
– Это же было его ремесло, а не твое, – сказала Конни.
– У меня никак не получалось нормально работать на станке. Руки неловкие, не то что у него.
– Давно ты таким не был.
– Прости.
– Тебе незачем извиняться, любимый.
– Хочешь, я сам поведу? – спросил он, стараясь сесть ровнее.
Она рассмеялась.
Ридер закрыл глаза.
Его снова увлек сон об отце, который стоял в поле с молотком в одной руке и пилой в другой. Вокруг была одна трава, ни одного деревца.
– След остыл, – признал Ридер, когда сидел с Сесилом. Затем попытался встать, но завалился в кресло. К тому времени уже стемнело и были видны звезды.
– Может, оно и к лучшему, – сказал Сесил.
Ридер закрыл глаза, пытаясь вернуть равновесие. Затем открыл.
– Он не остановится, Сесил. Он ищет то, что потерял. Он не знает, что ему этого никогда не найти.
– Что он потерял, босс?
– То же, что теряем мы все, – ответил Ридер.
– Mi amor? – Конни потрясла его. – Мы дома.
Он открыл глаза. Пикап стоял припаркованный в гараже. За ветровым стеклом он видел знакомые очертания собственных инструментов, которые висели на стене. Они накапливались у него по мере необходимости. Был среди них и молоток с блестящей головкой, без единой царапинки. Он использовал его всего два раза. Инструмент был дешевый. К ручке все еще крепился ценник.
Суббота
Солнце слабо светило, вырисовывая очертания темной пустыни. Где-то в Нью-Мексико, перед соляными равнинами, он свернул с шоссе и въехал в автокемпинг под названием «Голодный поворот». Заплатил толстому служащему со стеклянным взглядом пятнадцать долларов за зарядку. Служащий передал через стойку обрывок бумаги, приговорив: «Номер одиннадцать», и отвернулся на табуретке обратно к переносному двенадцатидюймовому телевизору, показывавшему рекламу мыла.
Тревис встал на крыльцо здания из необожженного кирпича, служившего здесь офисом, с бумажкой в руке. Его пикап стоял неподалеку от коновязи, к центру которой был привинчен коровий череп. Над головой у него висела тусклая лампочка, засиженная мотыльками. К востоку небо теплело, будто земля, что лежала за горизонтом, была объята огнем. Запад же выглядел темным и холодным. Тревис видел огоньки буровой установки на шоссе, примерно в четверти мили от островка света, в котором он находился.
«Теперь она – все, что у меня есть, – подумал он. – Но они останутся в безопасности».
Он закрыл глаза и, впервые за несколько недель, услышал музыку, попытался вызвать ее во тьме, не засовывая четвертак в автомат. Он слушал дождь, стучащий по стене гостиной, слушал приятное царапанье иглы в канавке. Но сейчас лишь стояла тишина – оглушительная, как ветер в пустом ущелье. Он подумал, что больше не услышит музыку и что теперь она тоже потеряна.